Пьесы - [2]
В кабинет входит А н т о н Е в л а м п и е в и ч К а д м и н. Это высокий, полный старик. Он с трудом втаскивает большое старинное кресло, ставит его перед столом. Любуется, отодвигает, придвигает, отходит в сторону и снова любуется креслом.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (кричит). Федор!
З и н а и д а И в а н о в н а. Иди, иди, Федюша. Ведь такой день у него сегодня.
Ф е д о р. Почему только у него? У всех нас. И у тебя тоже, кстати…
З и н а и д а И в а н о в н а. Да я-то что, а он все-таки сын самого Евлампия Николаевича Кадмина.
Ф е д о р. А я внук. А ты невестка. Или что, мы уже недостойны быть родственниками классика?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (кричит). Федор!
З и н а и д а И в а н о в н а. Ой, Федюшка, Федюшка… (Поцеловала сына и легонько подтолкнула его к двери в кабинет.)
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (торжественно, указывая сыну на кресло). Ну?! Видел!
Ф е д о р. Мне переодеваться пора.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Садись в кресло. Я тебе говорю — садись…
Ф е д о р. Может, оно еще недостаточно склеилось. Развалится, ведь кричать будешь.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Что ты… Я такой лачок-с придумал. Как новенькое. Элегант! Я вычитал в «Московском комсомольце» заметочку. Есть у них такая рубрика: «Всерьез о несерьезном». Садись…
Ф е д о р. Кого это ты сегодня на экскурсию затащил?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (чуть смущенно). Актеры из Кургана. Хорошо еще, что у нас рядом, тут этот… как его… ну бюст на лошади…
Ф е д о р. Памятник Юрию Долгорукому.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ну да… вечно забываю. У них до обеда еще сорок минут оставалось, ну я и пригласил их в музей.
Ф е д о р. Насильно пригласил?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ну что ты… все было элегант… Они были поражены, что я вот… живой, большой, красивый, в общем-то не старый, а сын самого Кадмина.
Ф е д о р. И неужели ты уложился в сорок минут?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ты что, меня не знаешь? Ничего лишнего. Строгость, факты… «Кадмин был репортер, даже не с большой буквы, а так, репортеришка. Заметки в газетенки пописывал. То на место убийства слетает, то на голову шлем водолазный наденет и на дно Канатчикова пруда опустится. То по Хитровке шляется. Или где какой пожар московский, он туда же с брандмайором на облучке пристроится и катит. На таком одном пожаре на него бревно и рухнуло. Умер в больнице для бедных…»
Ф е д о р. Понятно… первая часть — уничтожительная… Долго мне сидеть?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Сиди, сиди… (Воодушевляется.) И ведь действительно эта судьба поражает воображение. Разбирают его бумаженции и находят тетрадь. Тетрадь! Читают. И понимают. Репортеришка? Дудки-с! Великий русский лирик, философ, гуманист. Человек великой доброты, соучастия и печали — Евлампий Николаевич Кадмин. Оказывается, не только по полицейским участкам да по ночлежкам он бегал. А писал еще письма в тетрадку. Почти каждый божий день. «Письма к «Прекрасной Даме». И такой они силы, великой любви, чистоты и печали полны, такой верой в будущее и добротой пронизаны, что в один ряд с Петраркой встал твой дед Евлампий Кадмин.
Ф е д о р. Плакали?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ну… я не наблюдал специально. Вздохи были. Искренние, глубокие… Конечно, вопросы, кто Она? Неизвестно! Конечно, Евлампия Николаевича можно было понять — жена, затурканная беспросветной бедностью, смертью детей одного за другим, копеечная репортерская работа, вечные долги, переезды с квартиры на квартиру. Немудрено, что Кадмин мог и выдумать эту женщину, эту Прекрасную Даму. После его смерти этими письмами зачитывалась молодежь. Редко у какого студента или курсистки не было среди самых заветных книг этого томика.
Ф е д о р (спокойно). Я читал твою диссертацию, папа.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (внимательно смотрит на сына). Повернись-ка. Вот так… Чуть левее. (Грустно.) Как ты все-таки похож на своего деда. Удивительно похож! Только бы усики. Правда, у него были удивительно элегантные усики. Говорят, талант передается через поколение. Ты ничего не чувствуешь? Ничего не просыпается? А вдруг, Федя? Может быть, и ты, Федя, не только по своим Индиям шляешься, а тоже, как он? А?
Ф е д о р. А что… я тоже пишу…
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Неужто? Федя?
Ф е д о р (улыбнулся). Отчеты о командировках. И они тоже полны любви и веры. (Встал с кресла.)
В столовую входит М а р и н а, на ней очень привлекательное вечернее платье.
М а р и н а. Зинаида Ивановна, чем помочь? (Обнимает за плечи свекровь.) По запаху чувствую, что вы испекли свой обворожительный творожный торт.
З и н а и д а И в а н о в н а. Не знаю уж как…
Ф е д о р (входя в столовую). Не вижу Стружкина средь нас!
М а р и н а. Чтобы двадцать седьмого февраля за столом у Кадминых не было Стружкина! Будет непременно…
Ф е д о р. Хороша, хороша…
М а р и н а. Прекрасно поработала, сделала гимнастику, приняла душ и вот… (Делает несколько шуточных танцевальных движений.) Чем не Плисецкая?
З и н а и д а И в а н о в н а. И как это ты все успеваешь?
М а р и н а. Есть магическое слово — самодисциплина. Аутогенная гимнастика.
