Песок - [32]

Каро сама удивлялась силе своего чувства; она никогда не думала, что была способна на такую любовь.

Закат алел, горя пурпуровыми красками, которые постепенно бледнели и угасали в небе.

«Вторая ночь», — подумала Каро со вздохом.

Она обошла виллу и увидела, что вдали, в пустыне, с далеких костров подымались тонкие струи дыма. Во дворе сидела группа арабов, куря и разговаривая. Один из них поднялся и подошел к ней. Это был Гассан.

— Караван остановился в пустыне, миледи, и нубийцы говорят, что по этому поводу в деревне всю ночь будут танцы. Миледи желает поехать посмотреть их?

— Думаю, что поеду, — ответила Каро.

— Хорошо. Я приду позже за миледи.

Каро едва успела пообедать, как явился Гассан. Каро быстро поднялась и последовала за ним по узкой, каменистой дорожке, ведущей в далекую деревню.

Гассан расхваливал танцовщиц, которых они должны были увидеть.

— Они недавно танцевали в Каире, — добавил он с гордостью.

Танцы должны были начаться в маленьком здании кофейни, находящейся в начале деревни. Гассан бесцеремонно растолкал группу арабов и принес стул для Каро. Воздух был душный и насыщен благовониями. Каро испытывала разочарование. Танцовщицы, столпившиеся в углу, показались ей некрасивыми, почти смешными в своих дешевых, унизанных блестками украшениях.

— Я не останусь здесь, — внезапно встав, сказала она Гассану.

Несмотря на упрек, который ясно читался в глазах Гассана, Каро направилась к выходу, и проводник последовал за ней. Он проводил ее до виллы, молча поклонился и исчез.

— Вам не понравились танцы? — спросила Сариа.

— Было слишком жарко, — ответила Каро.

— Всегда душно и мало места в этих маленьких африканских кофейнях, — заметила Сариа и после небольшой паузы добавила: — Здесь проезжал недавно молодой араб на замечательной лошади. Он был весь в белом, с белым тюрбаном на голове и прекрасно сидел в седле. Лошадь шла неспокойно, и он, смеясь, успокаивал ее, гладя ее по шее. Когда я увидела его лицо, я испугалась, так он был похож на маркиза Сфорцо. Вылитый его портрет, только более загорелый.

— Это, должно быть, брат маркиза, мистер Эссекс, — сказала Каро. — Я жалею, что не видела его.

Каро долго оставалась в саду со смутной надеждой, что, может быть, неизвестный всадник вернется. Было прохладно и тихо. Сладко благоухали розы в темном саду. Каро чутко прислушивалась к неясным звукам, доносившимся из деревни. Никто не приехал.

ГЛАВА XIX

Среди всех разнообразных впечатлений последних дней в Гамиде просыпалось одно страстное желание — увидеть Каро. Мысль о ней мучила его.

«Я схожу с ума по ней, — сознавался он сам себе и с лихорадочной тоской мечтал о встрече с Каро. — Я должен поехать, должен увидеться с ней».

Влияние его европейского воспитания было забыто. Когда он думал о Каро, о своей любви к ней, в нем просыпался первобытный варвар, не знавший преграды своим желаниям.

Он глубоко вздохнул и вздрогнул, когда голос Рабун Бея произнес за его спиной:

— Мечтаете?

Холодный блеск голубых глаз Гамида встретился со спокойным, почти насмешливым взглядом старика.

Рабун Бей улыбнулся. Он погладил двумя пальцами свою остроконечную бородку и спросил:

— Где Фари?

— У себя, — коротко ответил Гамид.

Появление Рабун Бея напомнило ему о его молодой жене. Гамид не тяготился своей женитьбой. Она была необходимой; к тому же ему нравилась Фари. Сквозь тонкую пелену дыма, подымавшегося из его трубки, он наблюдал за лицом Рабун Бея. Подозревает ли тот о его чувстве к другой женщине? При проницательности, свойственной старому ученому, это было весьма возможно, и холодный гаев проснулся в Гамиде при мысли о том, что его отец и Рабун Бей связали его свободу этой женитьбой.

Когда Рабун Бей ушел, Гамид отправился к Фари. Весь этот последний вечер в Каире он провел с Фари и был нежен с ней. Они сидели под широким шелковым навесом на плоской крыше дома, на которой лежали темные ковры и длинные, пестрые подушки. Гамид в национальном белом одеянии, с белым тюрбаном на голове полулежал на них, а Фари сидела около него, положив свою темноволосую головку к нему на плечо. Она была очень юной, худенькой и стройной, страстно любила Гамида, и эта любовь превратила ее в настоящую восточную женщину, уничтожив все следы европейского воспитания. Она тихо говорила с ним по-арабски, забыв о том, что она некогда так любила французский язык, и называла его нежными именами, с какими все восточные женщины обращаются к своим мужьям.

Фари обвила его шею своими тонкими руками и непрерывно спрашивала его:

— Мой господин, ты любишь меня?

Гамид, рассеянный и безразличный, машинально клялся ей в своей любви.

Фари, глубоко и долго глядя на него, неожиданно заявила:

— Мой господин, если ты полюбишь другую — я не вынесу. Это будет моим смертным приговором, моим концом.

Глаза ее горели мрачным огнем, и свет фонарей отражался в них золотистыми искрами. Глаза ее были подведены тушью, а губы кармином, и это еще увеличивало очарование ее узкого личика.

— Ты слышишь меня? — спросила она, дрожа нервной дрожью.

Гамид поднял голову, обнял ее и притянул к себе.

Когда Фари заснула, успокоенная, он отнес ее вниз, как ребенка, уложил в постель и, не оглядываясь, вышел из ее комнаты.