Песок и золото - [79]

Отец стоял у крыльца, облокотившись на поручень, и курил, ожидая, когда сам собой опадет столбик пепла. Во дворе валялись доски, щепки, топор. Он должен был нарубить дров еще с утра, но все еще собирался с силами. Больное лицо отца в темноте казалось лицом покойника, и мне захотелось скорее войти в дом.

— Ты долго гулял. Мама волнуется.

Пепел упал, полетев ему на живот и руки. Я слегка удивился, что отец впервые за долгое время первым заговорил со мной, но был слишком поглощен случаем с Петей, чтобы заострить на этом внимание.

— Много золота наловил? — отец спросил это с раньше незнакомой мне ядовитой иронией.

— Нет.

На крыльце Джек молча ткнулся мордой в меня, как будто хотел ударить. Нос его был ледяной. Я зашел в дом, где пахло яичницей и картошкой.

На следующий день я не пошел на пруд и играл во дворе с Джеком. Я старался гнать от себя вчерашнее приключение, но все равно волновался. Из головы не шел Петя, его лицо, закрытое руками, Петина голова, от удара трясущаяся как бубен, и кровь на его губе, почти неприметная, бледная, как будто выжатая из губы через силу.

Джек был впервые ласков со мной и охотно бегал за деревяшкой. Наверное, он уже совсем отчаялся добиться чего-нибудь от отца. Его болезнь стала хотя и мучительным, но неизбежным фоном теперь и для Джека.

Участок у нас был большой, перед домом были грядки с редиской, укропом, луком, а в середине была яма, в которой собиралась вода, а за ямой стояли липы и яблони, и что происходило там, было не видно.

В сумерках на участке стали слышны шаги. С жестоким хрустом ломались ветки.

— Кто это?

Никто не отозвался, но продолжал ходить. Я стал волноваться, вспомнил, что дверь закрыта, и у меня может не получиться, добежав, быстро ее открыть.

— Кто это? — крикнул опять я.

Из кустов вышел отец, качаясь и смотря на меня странно. Рубашка на нем была расстегнута, а грудь и особенно шея были все в ссадинах, как будто он упал с дерева. Отец поднялся на веранду и стал есть бутерброд с колбасой.

— Бабушка говорит, что это вредно, есть на ходу, — сказал я.

— Бабушка...

Отец помолчал, а потом сказал что-то неразборчивое, достал бутылку из морозильника, жадно отпил.

Я поднялся к отцу и тоже принялся есть бутерброд.

— «Кому бабушка, а кому теща». Знаешь этот анекдот? — спросил отец.

Я не знал.

— Сын спрашивает: «Папа, а почему бабушка по участку зигзагами бегает?». Отец: «Кому бабушка, а кому теща. Дай-ка, сынок, еще патрон».

Тем временем по участку бегал, резвясь, Джек. Я улыбнулся папе. Отец улыбнулся мне, положив мне руку на голову. Я пожалел, что макушка такая нечувствительная, и я не могу понять, холодные или теплые у отца руки, а хватать его за руки, щупать их, было, наверное, глупо. Он вдруг развернулся и ушел к себе в комнату, стукнув дверью так, что задрожали чашки в серванте. В кабинете опять до утра горел свет.

Ночью я плохо спал — отец всю ночь стонал и кашлял, а мать и бабушки не спали совсем, сидели на кухне и пили чай с медом. Я слышал, как они много раз повторили слова «врач» и «деньги».

На следующий день я снова был у пруда и сыпал песок в колбы.

Под вечер пришел Петя. У него был небольшой ровный круглый синяк над губой, а на губе была засохшая ранка. Он принес золотые обломки.

Чувство стыда, нахлынувшее на меня, оказалось таким сильным, что захотелось окунуть голову в грязный пруд, и держать ее там, пока Петя не уйдет — смотреть на его лицо было невыносимо.

Не сказав ничего, я положил обломки в карман. «Прости, Петя», — подумал я, протягивая ему колбу.

Мы стали ходить к реке снова. На второй день нам удалось найти несколько золотых крупиц в песке, а еще — бусы, деревянные, рубинового оттенка — мы нашли их там же, где и заколку. Я уступил их Пете.

Хотя лето близилось к завершению, настали непрерывные жаркие дни, и вода была теплая, как в московской ванной. Я нырял, а потом выпрыгивал высоко, и легкие наполнялись тяжелым горячим воздухом. Петя сидел на берегу один и не купался. Ссадины на его лице зажили, и он иногда почесывал еще не сошедшие бледные пятнышки. Чувство стыда, сначала острое до головокружения, стало ослабевать, все чаще Петя меня опять раздражал своей неправильной большой головой и вечно жующими все подряд губами.

На следующий день Петя за мной не зашел, и я пошел один к речке. Уже вроде знакомый маршрут теперь казался чужим и неприятным. Пахло смолой, и громко трещали в траве насекомые, и качались папоротники на иссушенной земле, и ветер трепал слабые листья берез, выжженные солнечным светом.

Бросались в глаза несоразмерности, которых я раньше не примечал — маленькие птички, не воробьи даже, а совсем какая-то чирикающая мелочь, прыгала в крепком большом скворечнике, предназначенном, должно быть, для альбатросов. На берегу стоял рыбак, сухой и темный, как мертвое дерево, он ковырял толстым пальцем в узкой баночке с червяками, и даже не посмотрел на меня, хотя подо мной с сильным хрустом сломалась ветка. Я спустился к реке и стал мочить ноги.

Место казалось необыкновенно спокойным, даже чайки и те кружили возле воды молча, без вечного гнусного крика. Мне вдруг стало пронзительно грустно без Пети — занятие, которым я так долго был увлечен, без этого чудака с большой головой в одну секунду лишилось всякого смысла. Я подумал, как это странно, стоять с лотком на карачках, совать песок в колбы и на него смотреть. Ну что за глупость — золота я не выловлю, да и что мне с ним делать, с золотом, ничего в моей жизни оно не изменит: отец будет так же лежать в кровати, и уже никогда ничего не будет по-старому.