Песок и золото - [75]

У Цеханского не получалось просто сидеть и слушать ее веселый и бойкий голос. Он мотал туда-сюда головой до легкого хруста, вертел в руках пустую пачку, открывая и закрывая ее, поочередно взял и опять положил все мелкие предметы со стола: прозрачную вазочку с несколькими леденцами на дне, пепельницу — уже другую, граненой формы, коробку с кусками сахара, чайную ложку с кофейным разводом. Все это время она говорила.

— Ну так вот, этот парень, его зовут Викториан. Ты когда-нибудь слышал, чтобы французов звали вот так — Викториан? У него какая-то болезнь. Я не запомнила название. Но там что-то с мозгом. Суть в том, что человек, который ею заболевает, становится либо идиотом, и даже двух слов связать не может, либо гением, который знает вообще все на свете. Ему даже не нужно читать учебники и все остальное. Как будто все знания у него уже лежат в голове. И у Викториана второй случай. Он как ходячая энциклопедия. Время от времени как будто зависает — просто стоит, глаза выпучивает, и это очень смешно. Еще он предложил мне по утрам ездить на велосипеде. Не знаю, что этот Викториан имеет в виду, но...

Цеханский не выдержал и тяжело вздохнул.

— В общем, он проводил меня до дома, была уже ночь, а у меня тут настоящее мусульманское гетто. И метро уже закрыто к этому времени. Даже не представляю, как он добирался до дома.

Она вдруг замолчала и спросила почти непринужденным, но все же чуть дрогнувшим голосом:

— Тебе неинтересно?

Цеханский опять вздохнул.

— Да не то чтобы неинтересно...

Цеханский вздохнул совсем тяжело, поднялся, сразу же сел опять. Он надеялся, что она как-нибудь замолчит сама собой, и не ожидал такого вопроса. Стал грубо мять в руках пачку, щелкнул пепельницу, отчего на стол просыпалась горсть пепла.

— Просто... ну, просто ты так подробно все это рассказываешь. И не то чтобы мне было очень скучно, но ты ведь, наверное, в курсе, что у меня вчера умер друг, так что...

Цеханский на мгновение замолчал: он не знал, что говорить после этого «так что» и стоит ли что-нибудь говорить вообще. Поэтому он опять глубоко вздохнул, не придумав ничего лучше. Она какое-то время тоже молчала, а потом проговорила чуть слышно: «Ох, блин», и еще раз: «Ох, блин», и сразу быстро-быстро залепетала.

— Прости, прости, пожалуйста. Я же видела, что ты написал пост в фейсбуке. Но я, если честно, ничего толком не поняла. И как-то не подумала. Хотя это странно, блин. Это так странно. Я же должна была...

— Это ничего.

— Это кошмар. Я ведь еще хотела тебе написать, но потом отвлеклась. Причем опять на какую-то ерунду. Ну ты же знаешь, какая я маленькая и глупая.

— Это правда, — сказал Цеханский.

— Ну, не сердись, пожалуйста. Расскажи мне про него. Что это был за друг. У него же фамилия Ручников, так?

— Руков. Я же давал тебе его книжку. Ты еще сказала, что тебе понравилось, особенно тот рассказ про армейский госпиталь. Помнишь? Про ту медсестру.

— Да-да, конечно, я помню.

— Не уверен, что тебе это все интересно. Ведь твои французские друзья...

— Ну прекрати. Расскажи, а то ведь я совсем ничего не знаю. Это был твой близкий друг?

— Не могу сказать. — Цеханский почесал в месте сорванной родинки. Кожа раскраснелась, и начался сильный зуд. Цеханский закрыл глаза, чтобы сосредоточиться — ему все равно не на что было смотреть, кроме запылившегося монитора. — Мы с ним не так уж часто виделись и не часто списывались. Слышал о том, что у него есть взрослый сын. Что он жил одновременно с двумя женщинами, и они обе знали об этом. Но мы это ни разу не обсуждали. Только без конца болтали про нашу прозу. Кажется, у нас вообще не было других тем. И все равно чувство, как будто родственник умер. Нет, даже еще хуже. Родственников тоже не всех жаль.

— А когда вы познакомились, сильно давно? — В интонации у нее появилось что-то очень трогательное и беззащитное, и Цеханский невольно улыбнулся, с нежностью подумав о своей глуповатой, но такой искренней женщине.

— Несколько лет назад. Я даже не помню того момента. Ну, когда первый раз пожали друг другу руки, сказали «привет». Просто — раз! — как будто кино включил на середине — и вот мы уже лежим на траве в Лефортовском парке, пьяные.

— Как обычно... — по привычке вздохнула она, но сразу же осеклась.

— Точнее, я лежал один и слышал, как кто-то ссыт в кустах, очень громко. Как лошадь. Ох, теперь не идет из головы твоя лошадь. И это происходило так близко, что все время казалось, что это ссут мне на спину. Но это ладно. А потом он вышел, сел рядом со мной и очень серьезно сказал, чтобы я обязательно прислал ему свои рассказы. Он меня почти упрашивал. Это было дико, кто я ему такой?

Цеханский снова почесал родинку, точнее, язву, оставшуюся от нее, потом почесал щеку, зачесалось все тело. «Это нервное», — между делом подумал Цеханский и продолжил:

— Еще у меня всегда было чувство, что он скоропостижно умрет. Точнее, такое было ощущение, что он уже и не совсем здесь. Или не отсюда — вроде как ошибся временем, и эту ошибку скоро исправят. Хотя, может быть, это я теперь себе напридумывал. Еще он работал охранником и разнорабочим, зубов у него почти не осталось, руки у него были сухие и маленькие, как веточки, но я никогда не видел таких кулаков. Они были всегда расцарапаны и с такими острыми на вид костяшками, что лицо они запросто разорвут. Руков выкладывал прозу на сайте для графоманов, даже когда стал известным в Москве писателем, вел с каждым таким графоманом обширную переписку. Не знаю, как это все вместе связано, предчувствие его смерти, графоманы, кулаки и все остальное... Еще он был такой худой, из-за этого казался лет на десять моложе. Хотя его выдавали морщины на лбу. Очень глубокие, как будто в них можно что-нибудь положить. Пытался тут вспомнить что-то из его слов — какие-нибудь советы и наставления, жизненные мудрости и все в таком духе, но что-то ничего не приходит на ум. Не помню, и все. Может, их вообще не было.