Песок и золото - [74]

— Прости. Я очень тебя люблю, — все так же, не просыпаясь, шепнула она.

И я обнял ее изо всех сил, так, что ей стало больно. И сказал ей: «Хорошо, что мы дома».

Родинка

Цеханский сел на диван, пошарил рукой по полу, но ничего не нашел. Тогда со стариковским кряхтением он потянулся к столику и поочередно достал и установил у себя на груди стеклянный стакан с остатками бальзама, пачку французского «Голуаза» со скорбной надписью «Fumer tue» и почерневшую плоскую пепельницу, в которую он тушил бычки еще школьником. Грудь у Цеханского была узкая и безволосая. Тщательно и с трудом расставив на ней все предметы, он вспомнил, что забыл про зажигалку, беззвучно выругался, снял их с себя, снова потянулся к столику и тут заметил, что экран его телефона засветился от нового сообщения.

«Малышонок», — прочитал он. Там было только одно слово.

Цеханский какое-то время просто смотрел на экран, на это сообщение, с незажженной сигаретой в губах, едва слышно постукивая большим пальцем посередине экрана. Потом решился и написал быстро: «Привет, бабенка».

Так они называли друг друга: она его — малышонок, он ее — бабенка. Цеханский не был уверен, что слово «малышонок» ему подходит — по правде, оно ни капли не подходило Цеханскому, писателю с изношенной и больной душой и набухшими синеватыми синяками вокруг глаз. А что до «бабенки», то для нее это слово было как влитое — маленькая, ладная, круглолицая и улыбчивая, она была настоящей его бабенкой.

«Поболтаем по скайпу?» — написала она.

«Ладно. У тебя камера так и не заработала?»

«Она и не сломана. Просто я не хочу. Тут так странно падает свет. И у меня всегда щеки толстые на экране».

«Мне нравятся твои щеки, я хочу посмотреть».

«В другой раз».

«Ну, хорошо. Звоню».

Цеханский встал, по дороге пнув свои пропахшие лесом и потом толстовку и джинсы, зашел на кухню, открыл невыключенный ноутбук. Тот, старенький, пыльный, долго приходил в себя, прежде чем заработать — Цеханский относился к нему с нежностью и потому терпеливо ждал. Достал сигарету, оказавшуюся последней. Занеся опустевшую пачку над мусорным ведром, он все же не стал ее выкидывать. Ему нравилась эта надпись — Fumer tue. Интересно узнать, что она в точности означает. Но в то же время лень узнавать. Ноутбук все не приходил в себя и громко гудел, как перед взлетом.

— Привет, малышонок, ну как ты? — наконец раздался веселенький голосок его бабенки.

— Ты знаешь... — Он чуть поморщился. Какое же глупое все-таки прозвище. Пора бы его сменить. Он любил нежные прозвища и хотел подходящее нежное прозвище и для себя. Он был готов придумать его и сам, раз уж у бабенки такая ограниченная фантазия. Но все как-то не удавалось завести разговор на эту тему. Он вспомнил, что был какой-то вопрос. — Что ты спросила?

— Я спросила, как...

— А, да. Не знаю, что и ответить. Сейчас уже вроде вхожу в норму. Собирался что-нибудь съесть.

Цеханский не ел уже почти сутки. И странным образом аппетита не появлялось, хотя в животе было ощущение проломленной пустоты, как в разрушающейся постройке.

— А я весь день гуляла по Булонскому лесу, — сказала она. — Таскалась туда-обратно три с половиной часа. С шагомером. Уже не помню, сколько он мне насчитал. Но было много. Устала очень, болят ножки.

Цеханский прикусил губу и посмотрел себе под ноги, на невымытый пол. Ему вдруг очень захотелось дотронуться до нее. Просто дотронуться — убрать со лба волосы, положить руку ей на плечо, что-нибудь в этом роде. Он положил пальцы на клавиши и представил, что дотрагивается до нее, но ничего не вышло.

— Наверное, ты стала совсем худенькая.

— А вот и нет.

— Мне нравится, когда у тебя бока.

— Нет у меня никаких боков и никогда не было! — сказала она, даже подпрыгнув от возмущения — пружины на ее диване скрипнули так отчетливо, что Цеханский услышал. — Но можешь не переживать, на ночь я съела сыра с хлебом. Багеты — это единственное, что я могу тут себе позволить. А они здесь а-а-агромнейшие!

— Гхм... — с трудом выдавил из себя Цеханский, снова задумавшись о еде.

— Погоди, ты послушай, — весело перебила сама себя бабенка, — пятого числа, меньше чем через неделю, я увижу живого Полански. И это просто... А-А-А!.. — Судя по звуку, она перекатилась по дивану, схватилась за голову, наверное, ее длинные волосы с рыжеватым отливом разметались по всей подушке. Лицо у нее в таких случаях становилось прямо-таки лучезарным — другого слова не подобрать. Все-таки она была совсем девочкой. Хотя разница между ними не такая уж и большая — восемь лет.

— Ага, — сказал Цеханский.

Цеханский чувствовал себя почти стариком. Седых волос у него хватало. Он почесал предплечье, которое начало зудеть. Вчера он сорвал маленькую родинку о сук или обо что-то другое, но идти к врачу не собирался.

— Кажется, я наконец нашла себе тут друзей. Те немцы, помнишь, о которых я рассказывала, оказались какие-то... ну, с ними очень скучно. А один из них, огроменный такой, у него еще грудь выпирает, прям как у лошади. Лошадиная грудь, самая настоящая...

— Серьезно?

— Ну да, кстати, запомни этот образ, может, используешь в своей книге. Так вот, он так на меня пялился своими... да, глаза у него, кстати, тоже лошадиные. Такие, очень тупые. Ну вот, и еще я поняла, что ужасно говорю по-английски, а у них слабовато с французским, так что... В общем, я нашла себе французских друзей. Мы с ними учимся на одном потоке, только они вроде бы на год младше. Я так до конца и не поняла. Они классные, но, конечно, немного странные. — Речь бабенки становилась прерывистой и насмешливой, но при этом разгонялась все больше, и Цеханский с тоской подумал, что теперь ее не удастся остановить. — Полчаса, нет, даже больше, минут сорок или даже пятьдесят они обсуждали, куда пойти пообедать. Нет, ты представляешь, пятьдесят минут они это решали, это не преувеличение! Ну так вот, мы сели на берегу Сены с вином, в точности как я и мечтала, — корзинка, багет — правда, они сделали это по моей просьбе, не уверена, что они так все время проводят, ах-ха-ха.