Песок и время - [7]

Знаешь, Фархад, я точно не знаю, что такое жизнь. Этого никто не знает. Я могу тебе только сказать, что я думаю о своей собственной жизни.

У каждого своя тропа, тропа на небеса. Есть у той тропы крутой начало и привал, остановившись, чтоб подумать, как поступить, куда податься, в ловушки не попасться. И конец тропа имеет, к нему ты не спеши, смелей иди, но… тяжело решиться, право.

Ступая на тропу, ты гадостей не делай, ошибайся, падай и скорби, но, поднимаясь вновь и каясь, друзей не предавай и не ищи защиту ты у лжи. И та тропа покажется тебе святой тропинкой, что протянулась к алтарю.

Жизнь не ручей, а шумная река, бежит, ломая все круша.

Она, как та война, что миллионы покосила, не пожалела ни юношу, ни старика, что делать с ней никто не знает. Никто еще не выстроил плотину, чтоб обуздать ее гордыню. Течет она, вливаясь в океан судьбы бездонный, законами ума пренебрегая. Простить бы нам ее, а мы порой над ней смеемся. Простит ли нас она?

Мы этого друг мой, увы, уж не дождемся. Вся вытечет она до дна, из русла ускользая.

Обняв Фархада за плечи, Сергей, повернувшись лицом к жене, которая уже махала ему рукой, заспешил домой обедать.

Таня встретила Сергея и Фархада натянутой улыбкой:

— Идите обедать, самолет прилетит через три часа, еще будет время поспать перед дорогой.

Самолет для отправки специалистов обещали прислать еще четыре дня назад, но каждый день поездка откладывалась, тем самым нервируя и улетающих и провожающих.

— Может, и сегодня не полетим, отменят снова поездку? — сказал Фархад.

— Да нет, приходил Выражейкин, сказал, что на этот раз можете не рассчитывать на перенос командировки, — обронила Таня, не смотря на Фархада и Сергея.

Выражейкин был личным переводчиком Ковалевского и по совместительству его «портфеленосцем» и осведомителем — скользкий тип, всю жизнь проведший в зарубежных командировках и поднаторевший в вопросах обустройства жизни, своей и начальников. Он, конечно, никуда лететь не собирался, а отправлял вместо себя менее опытного Фархада.

Еще раз проверив содержимое чемоданов, Сергей и Фархад на некоторое время расстались, чтобы побыть наедине: Сергей — с женой, а Фархад — с Кораном и Аллахом.

День клонился к вечеру, Андрей гулял на улице, посматривая на площадь в центре городка, туда должен был подъехать автобус и увезти отца на аэродром.

Стемнело, жена уже собирала пакет с приготовленными в дорогу продуктами — жареная курица, картошка в мундирах, вареные яйца, традиционный набор советского командированного, — когда в дверь виллы влетел Андрейка с криком: «Папка, автобус, автобус подъехал».

Мартыновы вышли из дома, по пути к ним присоединялись другие военспецы — кто с семьями, а кто в одиночку. Не все за границей жили с семьями.

Автобус стоял на площади. Это был автобус местной зенитно-ракетной бригады «Мизен». Каждая бригада в Ливии имела свое звучное название.

«Мизен» означало «Гроза».

Возле автобуса стояли провожавшие из числа других, не улетающих специалистов, их жен и детей. Здесь же был и Ковалевский.

Он заставил всех десятерых отъезжавших построиться, проверил по списку и, не дав толком попрощаться с семьями, приказал садиться в автобус. При этом, чуть-чуть отвернувшись в сторону, произнес слова, которые Мартынов, стоящий к нему близко, запомнил на всю жизнь.

— Скорее бы эту группу отправить, надоели, мать их…

Было уже темно, и он, видимо, не рассчитывал, что кто-то его услышит, но Мартынов не удержался от возмущенного возгласа, и последнее, что он увидел сквозь пыльные окна автобуса, это был испуганный взгляд этого пана Ковалевского, который понял, что Мартынов услышал его слова.

* * *

Итальянский «фиат» ехал по ночным улицам Сирта. Город освещался многоцветными фонарями. Широкие улицы были пустынны, только иногда под колеса автобусу бросались с лаем одичавшие собаки.

До аэродрома ехать было недалеко, минут тридцать, они пролетели незаметно.

На взлетной полосе одиноко стоял «АН 24-Т», маленький грузовой салон которого был почти полностью заполнен ящиками с автоматами и боеприпасами, на откидных сиденьях — вооруженные люди, арабы. Раненые возвращались из госпиталя в свои части, долечиваться в медсанбатах. Их лица были печальны. Без всякого интереса посмотрев на русских, они продолжили заниматься своими делами: кто неторопливо ел, кто просто беседовал с соседом, стараясь не нарушать ночной тишины, кто молился, расстелив под ногами коврик. А тишина стояла необыкновенная, создавалось впечатление, что в мире все на какое-то время замерло, — как перед бурей, или как на стыке двух эпох, когда одна уже потеряла свою силу, а другая раздумывает, с чего начать свое царствование на этом маленьком относительно времени и пространства клочке земли.

Для десятерых советских военспецов в самолете едва хватило места, они разместились в хвосте салона.

Было довольно прохладно, все, одетые в куртки типа «Аляска», поеживались под напором настойчивого ветра, заглядывавшего непрошеным гостем в салон самолета.

Экипаж самолета оказался советским. Лететь предстояло долго, при удачном стечении обстоятельств четыре часа через ночную пустыню.