Песочница - [36]
Ни на миг не позволив себе пригубить от чаши винного брожения, возводя трезвость на ступень, более уподобленную целомудрию, чем само целомудрие согласилось бы уподобить себя отказу от простого ритуала трения между телами, гордый парус отеля Burj al Arab, вознесясь на заоблачно-птичью высоту, не раздает заветов и не скорбит над своим нелепо-величественным существованием. Он просто существует – неторопливо и осмысленно, как и надлежит существовать неодушевленным предметам, пусть даже и существующим, казалось бы, вопреки законам гравитации.
А мы, являясь предметами одушевленными, продолжаем трепетно верить в сокровищницы своих черепных ларцов. Хотя как можно ожидать стройных логических построений от рыхлых мозгов? Мы светим цветными фонариками прожекторов на каменные паруса в надежде разглядеть в душном плюше раскаленной ночи, что значат наше величие и наше ничтожество? Отчего все остается как прежде, но все же совсем по-другому? Почему нет нам радости прозрения среди настойчивого кружения впотьмах? Где наша совесть затеряла свои блестящие запонки, которые, закатясь под диван, заставляют нас карикатурно выставлять свои зады и в послушном порыве неминуемо гнуть свои шеи перед ночным горшком?
Все значительно проще, чем может показаться непосвященному. В слегка запачканной песочнице весьма ограниченных в своей пестроте пустынь похоронены последние отзвуки нашего положительного характера. Там же, на дне неглубокой ямки, хранится торопливая записочка, напечатанная на старой папиной печатной машинке одним пальцем. Наша записочка, напечатанная зачем-то нами в детстве, но ее уже не прочесть, буквы стерло время, надежды стерли ветры, а силы поистерлись сами, отделившись от навязчивого, буквально неотступного ощущения чуждости собственных тел, кажущихся еще более отдаленными от нас, чем тела чужие.
Что происходит между двумя противоположными ипостасями плоти, когда они предоставлены сами себе? Балкон воспринимает легкий гул прибоя, и даже кажется, что бриз доносит шум городских бульваров.
Все обыденно. На перилах висит белое пляжное полотенце; ветер то полощет его, словно пародирует трусливый флаг, то оставляет в покое, и складки небрежно символизируют реальность происходящего.
В полумраке едва ощутимо мерное движение тел. В лицах их сосредоточенных владельцев без словаря читается усталая наивность ожидания сказки, нелепая заторможенность от начала до конца пути, нега, основанная на привычном бунте химических реакций. Они не предаются любви – они просто завершают закономерный ритуал удавшегося вечера. В них нет ни страсти, ни намека на бессмертие. В них нет ни спелости плодов, ни слепости любви, ни легкости головокруженья, а только тоскливая надобность совершения того, что должно совершаться.
Вот что такое жизнь, берущая от нас всё и не оставляющая нам ничего, кроме фальшивого десерта, не верящая в наше предназначение, в нашу исключительность и неповторимость. Вот она – простая, естественная, самая что ни на есть житейская жизнь, с упругим трением тел, с перевариванием разжеванных кусочков прелести поварского триумфа, со сменой летаргически невнятных бодрствований на подозрительно отчетливые сны.
Всё чаще поражают нас удивительные совпадения. Кажется, что теория вероятности решила сама себя разоблачить. Мы чувствуем, что нас разыгрывают. А ведь нет ничего отвратительнее разочарования, того, что подступает к горлу в предчувствии исхода навязанного нам, а потому особенно раздражающего розыгрыша, и мы стремимся лучше уж просто верить в каменные паруса, чем внимательно утруждать свои черепные пространства интегральными выкладками, описывающими кривизну каменных парусов. Хотя, впрочем, и то, и другое – напрасно. Мы лишь можем менять, как в калейдоскопе, случайные сочетания рисунков, но заглянуть за пределы трубочки с разноцветными стеклышками не позволяют нам наше ничем неподкупное в своей бессознательности сознание и наше не в меру взбаломошное подсознание, эти две сестрицы, которые и составляют всю нашу нетелесную суть.
Мы не ищем смысла в движениях тел, в живородящей силе соитий, в неспешном пережевывании символов кулинарной роскоши, в невнятных бормотаниях литературных шедевров, в плоскостях иллюзорных касаний столь однообразного по сути изобразительного искусства. Мы просто проводим жизнь, как бессловесные коровы, пасущиеся на безбрежных лугах, расчерченных аккуратными загонами. Этот загон – детство, а этот – старость…
В этом делении безбрежности на загоны и заключена наша смехотворная сущность бытия. Именно в этом. Как и в высоте несбыточных парусов отеля Burj al Arab, эйфелевых башен, оперных театров в Сиднее, удивительным образом не надоевших человечеству пирамид и прочих памятников нашего бессилия что-либо изменить. Все они – воплощение нашего крика о том, что материя в силе подчиняться нашему хотению, нашему велению, нашему разумению. От них нам спокойнее на сердце, от них нам меньше хочется изрыгать напуганные безоблачностью стихи, сотворенные из остатков строительных материалов, не ушедших на построение иных воздвижений в сферах придаточного искусства.
