Песня моряка - [3]

Пытаясь сберечь сдыхающий аккумулятор, он не зажигает фар, ориентируясь по запаху. С обеих сторон маячат горы тлеющего мусора, напоминающие миниатюрные вулканы, мерцающие оранжевыми, зелеными и голубыми огоньками. Свалка горит уже не одно десятилетие. Народ был уверен, что она наконец-то погаснет в страшную зиму 93-го, но когда июньское солнце растопило толщу льда, в магме отходов снова затеплились зловонные языки пламени.

Айк выпячивает верхнюю губу и старается дышать сквозь усы, фильтруя воздух. Обычно свалка не вызывает у него никакого раздражения; она отгораживает его от остальных обитателей городка. Однако в последнее время на ней стали все чаще сжигать конфискованные плавные сети в основном с китайской кукумарией, которая воняла, как полуразложившиеся трупы.

Айк с такой скоростью проносится рядом с последней кучей, что чуть не проскакивает мимо семейной склоки, вызвавшей горестные женские крики. В одном из многочисленных проходов свалки он замечает смутный силуэт своей «хонды» с распахнутыми дверцами, в свете фар которой виден клубок человеческих тел.

Айк резко тормозит и, мигая фарами, дает задний ход. Он разворачивает джип и в свете фар видит следующую арабеску: над распахнутой задней дверцей фургона высится обнаженное тело Луизы Луп. Ее круглое белое лицо, как воздушный шарик, глупо маячит над вздымающимися грудями — три мерцающих сферы, как реклама порнографических лавок на Мясной улице. Потом сферы исчезают, и Айк видит обнаженную мужскую спину. Мускулистые плечи напряжены и столь же белоснежны, как луизины груди.

— Эй, отпусти ее!

Айк выходит из машины, оставляя двигатель работать на холостом ходу. Держа перед собой фонарик, словно пику, он пробирается сквозь мусор и, лишь вплотную подойдя к паре, осознает всю мощь плечей и спины, что заставляет его вспомнить о револьвере, оставленном на ступеньках трейлера.

— Эй, отпусти ее!

Мужчина, похоже, не слышит. Айк не видит его лица, но не сомневается в том, что тот пьян, и придется вступать с ним в потасовку.

— Эй! — он захватывает обнаженный локоть, — отпусти девушку, пока ты ее не задушил! Отпусти!

Тело у мужика липкое и скользкое, но Айк не ослабляет хватки до тех пор, пока тот не начинает выходить из транса. Плечи его расслабляются, он перестает трястись. Не отнимая рук от горла женщины, он медленно поворачивает голову, и в луче света Айку предстает морда не менее чудовищная, чем та, что с его помощью вылупилась из майонезной банки. Брови и ресницы отсутствуют. Глаза и губы цвета лососевой икры. Фарфоровый лоб обрамлен еще более светлой гривой волос.

— Господи! — отшатывается назад Айк. — Господи Иисусе!

— Извини, старик, ты обознался — меня зовут иначе, — бормочут лососевые губы, и мужик деловито возвращается к своему занятию. — К тому же она не девушка, а моя жена, ха-ха-ха, — игриво добавляет он после некоторого размышления.

Тон, которым это сказано, настолько пробивает Айка, что он даже забывает о том, что на его глазах пытаются задушить женщину. Как ему знакома эта псевдосерьезность, за которой таится издевка. Он довольно наслушался за решеткой таких как бы доверительных разговоров, типа «Старик, я тащусь — нашим нравится». Значит, снова придется его оттаскивать. Айк кладет фонарик на землю и, вцепившись обеими руками в длинную гриву мужика, выкручивает ее до тех пор, пока тот не поворачивается на сто восемьдесят градусов. После чего выполняет бросок через плечо, и длинное тело, рыбкой пролетев у него над головой, шмякается на мусор, как мокрая тряпичная кукла. Айк разжимает руки и выпрямляется. Из дымящихся укрытий появляется несколько любопытных свиней, изнемогающих от непреодолимого желания изучить останки: уж что-что, а это им хорошо известно — когда что-то с такой силой падает на землю, зачастую оно оказывается вполне съедобным. Айк ловит себя на мысли, что хорошо бы мужик был мертв.

Тот, однако, переворачивается и поднимается на четвереньки. В мерцающем свете фар он выглядит неожиданно беспомощным и хрупким, как гриб. Мышцы у него снова начали дрожать и уже не производят никакого впечатления. Он встает на колени и складывает в мольбе свои длинные белые руки.

— Пожалуйста, не бей меня больше, я уже очухался. Ты же знаешь, как это бывает. — Губы его раздвигаются в улыбке, которая уже не таит в себе никакой издевки. — Сорвался. Ты же знаешь: возвращаешься через много лет… идешь пешком, воображая, как это будет — она ждет у окна, на глазах блестят слезы… вместо этого застаешь ее на свалке, трахающейся с каким-то мудаком… ну, у меня крышу и сорвало. Но теперь отлегло. Так что не надо меня больше бить.

— Я тебя и не бил.

— Все равно больше не надо. Прости. О'кей?

Мужик, сжав руки, продолжает стоять на коленях, и Айк смущенно смотрит на него сверху вниз. Раскаяние выглядит таким наигранным, что поверить в него чрезвычайно трудно.

— О'кей, забыли. Вставай.

Но мужик не поднимается. Он продолжает стоять на коленях и изображает раскаяние. Свиньи сочувственно похрюкивают на расстоянии. Айк слышит, как за его спиной начинает чихать мотор джипа, потом окончательно глохнет, и тусклые фары быстро гаснут. Где-то поблизости каркает ворона. Затем вдали раздается скрип двери дома Лупов, и до Айка доносится звук шагов. Он робко надеется, что, может быть, это Грир выбирается из своего укрытия после того, как опасность миновала. Но порыв ветерка, разгоняющего на мгновение дым, убеждает его, что это не Грир. Это Папаша Луп. Его походку боулера не спутаешь ни с чем. Омар Луп всегда целенаправленно передвигается в полусогнутом состоянии, словно готовясь нанести последний сокрушительный удар и выиграть очередной приз.