Песня блистающей химеры - [6]

Лодка была рассчитана человек на шесть взрослых мужчин — их было пять подростков, но все равно управляться с ней было не так-то просто. Маль­чишки стали грести по очереди, часто сменяя друг друга. Маша Александро­ва и Люда Попова сидели на корме, закрываясь от ветра старой штормовкой, и раскуривали для мальчишек сигареты.

Прошло еще около часа. Верхушки соснового леска совсем скрылись из вида, закрытые рябью волн. Лодка приближалась уже к середине озера, как налетел дикий шквал, хлынул ливень, лодку закружило, завертело на месте, весло вырвалось у Мишани из рук и понеслось в сторону. Мишаня быстро снял рубашку и брюки и прыгнул в бурлящую, пузырящуюся воду. Весло отнесло уже довольно далеко, но Мишаня догнал его и теперь плыл с ним назад, к лодке, захлебываясь в потоке воды. Ромка сидел бледный, сжав кула­ки, и смотрел на Мишаню каким-то застывшим, стеклянным взглядом. Как выяснилось потом, он вообще не умел плавать. Димка же греб с таким напря­жением, что лицо его стало багровым, но все равно их относило от Мишани все дальше, его бледное лицо и рука с веслом становились все меньше, то появляясь в волнах, за пеленой дождя, то исчезая.

И тогда Маша Александрова стала хохотать, потому что вдруг поняла, что Мишаня может запросто утонуть. Вот так. Утонуть и все. И уже тонет. Он тонет. У них на глазах. И они все не могут ему помочь. И никто не может ему помочь. На этом дурацком, вонючем водохранилище, которое высоко­парно называли морем, над затопленной деревенькой, где в детстве они жили на даче, и тело его опустится на дно и ляжет на пороге затопленного дома, два месяца в году когда-то бывшего ему родным. Длинное, худое, белое тело. Маша смеялась долго, так что заныло в боку, из глаз потекли слезы, казалось, сердце вот-вот остановится. Но все были в таком ступоре, что не обращали на нее внимания. Мишаня совсем уже исчез в волнах. И время исчезло в какой- то нереальной, сумасшедшей бесконечности.

Но Мишаня не утонул.

(Хотя в тот день и в то ненастье на этом «море» утонуло пять человек. И тоже на лодке. Чуть-чуть постарше, но еще очень молодые. Возможно, как и они — пустившиеся в первое свое путешествие. Кто так распорядился? Почему? Но те погибли, а эти остались. Судьба.)

То ли ветер переменился, то ли лодка попала в какое-то скрытое подво­дное течение, то ли Дима, сидевший на веслах, сделал невероятное усилие, или это невероятное усилие сделал Мишаня, а может, сама скрытая под водой деревенька все с тем же невероятным усилием, последней сохранившейся в ней энергией, оттолкнула от дна приемное свое дитя, — только вдруг Миша­нина голова показалась совсем рядом с лодкой, он ухватился рукой за борт, и ребята втащили его наверх.

Мишаня лежал на дне лодки с закрытыми глазами и все не мог прийти в себя. Его сердце колотилось, как будто вот-вот взорвется. Потом он попро­сил закурить. Маша раскурила ему сигарету, но после первой же затяжки ему стало хуже. Его длинные белые ноги свисали с борта в воду, и за ними, как за веслами, тянулась водяная борозда.

Между тем на небе показались первые просветы, и дождь неожиданно кончился.

Они были мокрыми насквозь. Абсолютно. Со всеми своими веща­ми — рюкзаками и липкими, крошащимися бутербродами. Сухим осталось только то немногое, что лежало в резиновом кармане лодки. Подгребли к ближайшему берегу. Это был совсем не тот берег, к которому они плыли, а какая-то болотистая низина с чахлыми деревцами и вязкой землей, в кото­рую ноги проваливались по щиколотку. Кое-как выбрались на пригорок, собрали хворост и уцелевшими сухим спичками разожгли костер. От сырых веток шел едкий, серый дым, и скоро они все пропитались этим запахом, как вяленые. Было холодно, голодно, от земли тянуло знобящей влагой, нет, все было совсем не так хорошо и весело, как казалось утром.

Потом сдули лодку, скатали в жесткий, мокрый, тяжелый тюк и пошли прямиком через кусты и бурелом к дороге. К станции подошли уже в полной темноте и в темноте, ночью, добрались до города. Страшно хотелось спать, и все разъехались по домам, по одному, на почти случайных, последних авто­бусах и трамваях. Только Мишаня, который жил не так далеко от вокзала, пошел пешком, волоча за собой тюк с лодкой.

На другой день в школу пришла мать Люды Поповой.

Она плыла по коридору к учительской, как большой корабль, рассе­кая мощной грудью поток застоявшегося школьного воздуха. На голове ее вызывающе покачивался хохолок — не то шиньон, не то накладная коса, под которой (Маша-то знала!) прятались жидкие, испорченные химией волосы. Мама Люды скользнула по Маше невидящим взглядом, и Машу так и обдало холодным ужасом.

На перемене ее подозвала классная.

Ее классная... С красноватым, будто только что вымытым лицом, с туго натянутой кожей в мелких морщинках у глаз, с перетянутым узкой одеждой рвущимся из нее телом, с ногами в форме бутылочек. И тоже из тех, кто не терпит возражений. Правда, Маша видела, как однажды она говорила с дирек­тором школы, угодливо извиваясь всей своей стянутостью, суетливо переби­рая ногами-бутылочками... Наверное, вот так же вела себя со своим началь­ством и мама Люды Поповой, вот так же... уменьшаясь в росте и втягивая к угодливо сипящему горлу еще недавно величественную грудь.