Песни вещих птиц - [65]
– Грядущее показывает, – сказала Пелагея о блюдце, – да не всегда то, чего ждём…
Птицы вглядывались в небо – к ним уже слетала третья: крылья словно радуга, щёки румяны. Уцепилась огромными когтями за ветку и тоже посмотрела наверх. Там, в небесной мути, сверкнула огненная вспышка. Это пылали огнём крылья четвёртой птицы: лик её словно из золота, брови как языки пламени, во взгляде чернота. Вспыхнул лес, и в огне исчезло всё.
Пламя вырывалось из блюдца, и Таня отшатнулась в испуге, но огонь уже погас. Только в трещинах ещё теплилось, словно в остывающих жилах вулкана.
– Видишь, не всё нам ясно да не всё открыто, – сказала прабабка. – Но они поймут и справятся. Не на смерть их послала, а на испытание, уж придётся мне поверить, а им – довериться. Ты не печалься. Ступай и жди.
Чуть моложе звучал теперь её голос, и Таня вдруг поняла: уйма сил уходила у этой женщины, чтобы оставаться в мире Явьем, живом, ведь давно уже ему не принадлежала. А всё затем, чтобы указать неведомые пути своим правнукам, чья связь с миром вещих птиц ещё не угасла.
– Им я доверяю, – ответила Таня. – А верить ли вам?.. Знаю, какое колдовство вы творили. Отвары ваши памяти лишали, жизни неначатые обрывали… Не перечислить всего.
– Делала лишь то, что просили, внучка, – ответила Пелагея низким голосом. – Никого не принуждала. Что дар мне такой достался – я ли тому виной? Но цена уплачена, нету за мной долга. Ты вон живёшь, здоровая да красивая, дети твои новую судьбу плетут. Всё хорошо будет.
Она вышла, не оборачиваясь. За калиткой дышалось чуть легче, солнце припекало, растекалось теплом по хмурому лицу, плавило ледяной камень в душе. Дома она пошла прямиком к курятнику, вытащила из-под наседки три свежих яйца, в летней кухне разбила их над миской – с хрустом, подняв высоко и наблюдая, как выплёскивается вязкая жидкость. Она всегда так делала, когда была в хорошем настроении. Потом выскребла из банки творог, весь без остатка, чуть посолила, всыпала сахар и стала тщательно перемешивать, что-то напевая себе под нос.
Чернобог сидел на троне, прикрыв глаза. Неумолимая сила вилась коконом вокруг него, высушивая, истощая – кто пожелает себе такой судьбы? Проклятье, а не сила. Воздух вокруг него замирал, вода, что он пил, никогда больше не утоляла ничьей жажды, а там, где он ступал, сухими трещинами шла земля. Всё живое тянулось в его обитель, как в воронку, и здесь корчилось от боли, распадалось на части, теряя себя. А как покидал Чернобог этот чертог да шёл в другую обитель, нет им числа, – живое ещё долго спало, собирая силы. Потом проклёвывалось понемногу, не спеша, осматривалось по сторонам, силы по крупицам, по зёрнышкам собирало. Вновь зарождалось в новом круге. Силы текли сперва ручейками, позже разливались бурным потоком. Со временем живое забывало, что его ждёт в конце, – до тех пор, пока сюда не возвращался Чернобог, заново обходя чертоги.
Дивья прошлась по замку. Больше он не был для неё опасен – наоборот, затаился покорно, прислушиваясь к шагам своей хозяйки. Она несмело коснулась стены, провела пальцами по чёрной поверхности, и та засеребрилась. Нарисовала тонкой сияющей нитью поверх истлевшего пня дерево: мощные корни, пышная крона нависает над рекой. На воде вывела лунную дорогу, а в небе – саму луну, как серебряную монету. Рядом с луной расправила крылья в полёте птица, что вещую песнь несла.
Дивья осмотрела узор. Сердце забилось громко, пальцы горели, хотели нарисовать ещё кое-что, но не решались. В животе сжался ком. Да какая разница? Ведь он останется только здесь, на этой стене. Острый профиль, лисьи черты – с младшей сестрой так похожи, будто двойняшки. Чуб взъерошен. Взгляд не передать, слишком много в нём. Смотрит так, будто ещё куда-то вглядываются его мутно-зелёные глаза, будто здесь он только наполовину. А что именно видит, пока ещё сам не понимает. Отшутится, отмахнётся.
Дивья улыбнулась, ком в животе стянулся мучительно. Ушёл ли прочь? Отправился ли к сёстрам? Или – куда?.. Разорвать бы ему эту нить, что привязала и к тёмному миру, и к ней самой, выйти в полдень на зелёную поляну да смотреть на солнце, долго, до горячих слёз, так, чтобы выжечь из глаз всё, что они против воли видят.
Так твердила себе Дивья, а сердце ныло. Стала бы рядом тенью, глаза бы его ладонями закрыла. Пусть читает, что во тьме написано. Пусть мучается, но видит.
Во второй раз мир вокруг Ксюши разорвался от звериного рыка. Она вскочила, со стоном сделала вдох, который отозвался болью, будто она давно не дышала. Янина уже стояла на ногах, Надя медленно поднималась с пола, приходя в себя. Рык прогремел вновь, ему вторил полный радости и облегчения вздох Марьяны.
– Это медведь?! – в ужасе спросила Янина.
Вязкое вещество поглощало воздух, они и так чудом дышали, а теперь ещё и медведь! Но без его рыка не выйти им из забытья.
– Похоже на то, – Ксюша посмотрела на Марьяну. – Чему ты радуешься?
Та вжала голову в колени, не в силах сдержать улыбку. Тем временем когтистая лапа с хрустом проломила дверь. Ксюша, Янина и Надя, завизжав, обнялись и столпились в углу. Но лапа исчезла, тяжёлые шаги быстро удалились, а в зияющую дыру полился аквамариновый свет. Липкая смола потекла обратно по полу, сжимаясь, словно в испуге, поползла по стенам вверх и спряталась по углам как не бывало.
