Песни улетающих лун - [33]

— Эй! — Клычков выскочил во двор через пару секунд после Шейниса; схватив Якова за руку, потянул к заваленной снегом “эмке”. Не отпуская рукав Шейнисовой шинели, привалился к машине.

— Я вас, Яков Львович, на Колькиной “эмке”. Что, боитесь, не довезу? Да я ведь как стеклышко, ну?

— Прогуляться я хочу, — Шейнис высвободил, наконец, руку, зашагал к подворотне. — Голова раскалывается.

— Правильно! И я с вами пойду! — закричал Клычков. — Сейчас, только ключи верну.

Он кинулся обратно в подъезд. Яков, прибавив шагу, вышел на улицу; его шинель и фуражку тут же осыпал снежинками ветер. Пожалев, что не знает дороги через дворы (легче было бы убежать), Шейнис устремился в сторону Невского.

Клычков догнал его на Фонтанке; с радостным криком “Иго-го” прыгнул ему на спину. Яков едва не свалился, стряхнул дурачащегося Сергея в снег.

— Кончай дурить, — сказал он мрачно.

Клычков тут же вскочил на ноги, полез обниматься.

— Яша! — заорал он. — Ну люблю я тебя! Вот Слепнев — быдло, у него в голове ни одной извилины нет, а ты — да-аа! — и он попытался поцеловать Якова в щеку. Шейнис, отпихнул его и ускорил шаг.

— Стой!!! — истошным голосом, так что Яков от неожиданности действительно остановился, грохнул Клычков. — Слушай мою команду! — и издал неприличный звук.

А снег все падал и падал, — и пеленой устилал асфальт. Ветер поднимал к окнам снежинки, снежинки белым вихрем возвращались на землю, залетали в проемы арок, летели вглубь улицы. Шейнис шагал быстро и косолапо, не обращая уже никакого внимания на пьяные вопли Клычкова; лишь иногда, когда тот лез с поцелуями, отпихивал его локтем.

Через какое-то время Клычков все же отстал от Якова; совсем обеспамятев, затянул невообразимую песню:

— А ты ментяру продерни, в натуре,

На халяву карась промалюй,

На Литейном гуляй, как профу-у-ра,

И на хате у мeнта, — алуй!

И у глупого мeнта,

И у жирного мeнта,

И у лысого мeнта — алуй!!!

У Мойки они, наконец, расстались. Клычков порывался было идти к Шейнису в гости, пытался позвать к себе; потом вдруг утих, словно трезвея, и молча пошел восвояси.

Яков свернул на какую-то незнакомую ему улочку; шел, опустив голову, будто разглядывая снег под ногами. В голове его, еще тяжелой от спирта, крутился какое-то время рефрен идиотской клычковской песни, но скоро стих. Родные звонкие голоса опять, чтобы мучить, зазвучали, как наяву; перед глазами поплыли детские лица. Он чаще вспоминал детей еще совсем маленькими, такими, какими они были, когда была жива Геня… И вот уже голос жены родился между угрюмыми зданьями, с новой волною снега поплыл на него, любящий и зовущий:

— Яша…( Шейнис закрыл глаза, крепко сжал зубы. ) Я-а-аша!…

— Яша!

Шейнис остановился. Стоял, не открывая глаз. Далекий голос вдруг огрубел, стал низким, звучащим рядом:

— Яша, ты что, не слышишь?

Шейнис, открыв глаза, обернулся.

Клычков стоял перед ним полунагнувшись; дышал тяжело и никак не мог отдышаться.

— Фу, Яша… забыл я совсем… Ты что, не слышал меня?… Фу, еле тебя догнал… — он, наконец, отдышался и выпрямился; глаза его сейчас были серьезные и такие же сумасшедшие, как у профессора Ганзе. — Яша, я вот что… а давай, кто из нас громче крикнет слово “тетя Дуся”…

— Ты что?! Какая еще Дуся? — прохрипел Шейнис, диким взглядом впиваясь в лицо Малюго.

Степка, не понимая вопроса, глядел на него с нескрываемым ужасом.

— Что вы спросили, Яков Львович?

Вместо ответа генерал повернулся к нему спиной. Он еще не пришел в себя после случившегося только что временного помутненья рассудка; зная по опыту, что это может быть лишь прелюдией к подступающему припадку, изо всех сил пытался заставить себя успокоиться.

— Пойдем, — через плечо бросил он Степке.

Они прошли в зал с широкими пыльными окнами, белыми голыми стенами и деревянным футляром часов в простенке.

— Садись.

Малюго, покорно опустившись на стул, вдавив голову в плечи, ждал дальнейших приказов.

— Ну, рассказывай.

Малюго сглотнул слюну; от волненья долго не мог произнести ни слова.

— Что рассказывать, Яков Львович? — выдавил, наконец, он.

Шейнис, не отвечая, поднял на него растерянный взгляд; тут же к щекам его хлынула кровь, страшно скривились губы. Он поспешно отвернулся от бывшего старосты и закрыл глаза: ему показалось вдруг, что в голове у него, где до этого с мерным постукиваньем шевелился лишь маятник деревянных часов, звонком взорвался невидимый телефон…

4

Утром Шейнису показалось, что в голове у него взорвался телефон. Он открыл глаза; машинально взглянув на часы, поднял трубку.

— Яков Львович, — голос Клычкова в трубке был трезв и тревожен. — Извините, я кажется разбудил вас. Но у нас тут такое стряслось…

— Что там еще? — спросил Шейнис, ощущая каждое слово Клычкова, как удар молотка по уже расколотому от невыносимого гудения черепу.

— Профессор наш вчера ночью сбежал, — ответил Клычков, и голос его от волнения дрогнул.

— Как сбежал? — рявкнул в трубку, все еще туго соображая, Яков. — Слепенев, что там, с ума спятил?

— Слепнев убит, Яков Львович.

Шейнис прибыл как раз в тот момент, когда санитары вынесли из подъезда накрытые простыней носилки. Он подошел ближе; жестом приказав санитарам остановиться, приподнял простыню.