Песни на «ребрах»: Высоцкий, Северный, Пресли и другие - [46]
Эта музыка — зачастую единственное пристанище для мятущейся и неповторимой русской души, для того русского духа, который передается в Америке из поколения в поколение, от отца к сыну и живет в людях, несмотря на их американские имена и привычки, на иногда полностью забытый русский язык и на укоренившуюся американскую психологию. Эти люди, придя на такой концерт, хотя бы на несколько часов вновь становятся русскими людьми, какими они оставались бы, если бы не гнет, не революции, не войны, не всё то, что заставило их самих или их предков бросить насиженные места и ехать в Америку искать счастья.
Среди вокалистов оркестра не было ни одного с истинно русским именем, но все они отлично справлялись с русским произношением: казалось, что с оркестром выступают не итальянские, немецкие, американские или французские оперные певцы, а почему-то чуть-чуть акцентировавшие солисты Малого и Большого театров. Подлинным триумфом стало появление знаменитой Елицы. Недаром ее выступление завершало великолепную программу концерта. Всего только две вещи исполнила она своим уникальным низким контральто — «Пожалей» Бакалейникова и «Очи черные». Но надо было видеть, какой восторженный прием устроила ей публика!
Когда вечер закончился, моя мама, которая несколько раз в продолжение концерта подносила платок к глазам, отметила: этот оркестр вполне смог бы выступать, скажем, у нас в Питере, настолько высокопрофессионально он звучал.
Балалайка-зараза
Кто-нибудь из читателей может спросить: «Что за меломан такой? И рок-н-ролл любит, и блатняк, и бардов, и классику, и даже балалаечные оркестры ему по душе!» Отвечу честно: музыка — моя главная любовь и смысл моей жизни. Что же касается такого разброса вкусов, то ничего странного я здесь не усматриваю: для меня существует только два типа музыки — хорошая и плохая. Всё остальное — стили, аранжировки, форматы — не имеет принципиального значения. Можно так жахнуть на трех струнах, что получится не менее зажигательно, чем рок-н-ролл. Уж я-то знаю!
Мой отец в юности был балалаечником. Непрофессиональным, любителем, но играл очень хорошо. Свободно читал с листа, владел старой школой игры. Сам Трояновский — придворный музыкант его величества, обладатель балалайки, усыпанной бриллиантами, которую подарила ему императрица, — одобрительно отзывался о его игре.
У отца тоже был хороший инструмент ручной работы девятнадцатого века, купленный в музыкальном магазине Циммермана в Полоцке еще до революции. Любил он свою балалайку беззаветно, и прошла она с ним через всю его жизнь: пережила две революции, нэп, три войны и бесчисленные антиеврейские кампании. И всегда помогала жить: хоть и еврей, но раз играет на балалайке, черт с ним, пусть работает, а то кто же на вечерах самодеятельности «Камаринскую» шпарить будет!
Умер отец, и осталась от него лишь старая его балалайка с потускневшим перламутром и с точным балалаечным строем, который она не спускала никогда. Как настроил ее папа в последний раз перед смертью, так и звучала она до того самого момента, как пришла пора нам с матерью покидать навсегда Россию.
Естественно, балалайку как память мы захотели взять с собой, но не тут-то было. Советская власть запрещает вывоз таких инструментов за пределы страны. Ходил я, ходил по разным экспертным комиссиям, добивался права на вывоз, но всё без толку. Совсем уже было отчаялся, да тут кто-то надоумил меня взять ее с собой прямо на таможенный досмотр багажа. Сунул кому надо четвертак, кинули мою балалайку в какой-то ящик, бумагой укутали, и целый год она болталась по европам и америкам, пока не пришел багаж к месту назначения. Привезли ящики к нашему дому в Бруклине, стали распечатывать, смотрю — мебель вся в щепки, полки вдребезги, а балалаечка цела и даже строй держит. Тронул струны, и сразу вспомнился отец с его любимой поговоркой: «Ничего, сынок, были бы кости, а мясо нарастет». Долго потом висела эта балалаечка, украшая интерьеры «Кисмета».
Друзья и конкуренты
Благодаря «Кисмету» мне посчастливилось сдружиться со многими великими исполнителями русской песни. Первым я встретил Теодора Бикеля. Этот блестящий исполнитель мирового фольклора в числе более чем пятидесяти пластинок выпустил две на русском языке. Он иногда заглядывал в «Кисмет» и однажды пригласил меня к себе в офис. В ту пору Теодор занимал серьезную должность — возглавлял актерский профсоюз. Там он поставил свою кассету с записью русских военных песен. Ни ранее, ни потом мне не доводилось встречать пластинки с этим репертуаром. Может быть, это был мастер-тейп[30] неосуществленного проекта?
Большим другом стал для меня певец-эмигрант первой волны Сева Фулон, сын белого офицера, а по материнской линии — праправнук сподвижника Петра I Александра Меншикова. Он прибыл в Америку из Константинополя в 1923 году. Сева великолепно пел, выступал в ресторанах, в 1930-е владел студией «Сева-рекордз». В пятидесятые открыл собственный ресторан и ушел со сцены. К моменту нашей встречи он был очень состоятельным человеком. Его как давнего гражданина США свободно пускали в СССР туристом. Незадолго до смерти он совершил свою последнюю поездку в Союз. Перед этим я случайно рассказал ему, что у моей мамы в Ленинграде осталась любимая старинная брошь. Мы не смогли ее вывезти и оставили моей жене, рассчитывая, что это удастся сделать ей, но напрасно… Уезжая, супруга оставила украшение подруге. Вернувшись из вояжа, Сева зашел навестить меня и как бы невзначай достал из кармана знакомую брошку в форме подковы.
