песни мертвых детей - [28]

Эндрю направлялся на вершину Оборонного холма, откуда мы могли видеть весь Северный Мидфордшир до самого Мидфорда, где лежал наш раненый друг.

vii

В точности в этот самый момент, в восьми милях, в детском отделении Мидфордской больницы на хрустких белых простынях лежал Питер. Вся макушка, левый глаз и левое ухо были забинтованы. Обычно Питер спал на левом боку, свернувшись калачиком и подложив руку под щеку, но сейчас ему пришлось лечь на правый. Если бы медсестра не дала ему успокаивающего, он бы ни за что не уснул.

Мать Питера, от тревоги не находившая себе места, пробыла в больнице часов до семи вечера, и лишь потом ее убедили, что в ее бдениях нет никакой необходимости. (Хотя необходимости в ее бдениях, разумеется, не было с самого начала, что казалось очевидным всем, кроме нее.) Ей сказали, что Питера сейчас тревожить нельзя, иначе можно навредить ему. (Хотя мать успела навредить Питеру по максимуму.)

Поцелуи, снова поцелуи и еще поцелуи, и наконец она вышла на улицу, сжимая в руке измятый пакет из оберточной бумаги, в котором лежали три лимона. В эти тяжкие минуты лимоны были ее главной опорой. Когда нет возможности опереться на сына или на мужа, на помощь всегда придет пакет из оберточной бумаги. Верхняя часть пакета уже приняла форму ее правой руки, плавно повторяя все изгибы ладони, точно рукоять пистолета.

Выйдя из приемного покоя, мать Питера отшвырнула пакет с лимонами в сторону. Как ей хотелось обвинить в случившемся лимоны. В это мгновение она выглядела настоящей уродиной, слезы размыли косметику, а волосы стояли торчком — слишком ожесточенно она дергала и крутила пряди. Мать Питера с трудом нашла таксиста, согласившегося отвезти ее домой.

Врачи и сестры были рады, что она наконец уехала. Но их радость не могла сравниться с радостью Питера, который возненавидел мать за то, что она позволила поместить его в детской палате. Эти аляповатые цвета и общая атмосфера детскости были для Питера настоящим унижением. Повсюду на стенах висели рисунки: зверушки, которые гораздо больше напоминали других зверушек, чем тех, что имел в виду художник Собаки, похожие на коров, и коровы, похожие на крыс. Но хуже всех был пятнистый бронтозавр, висевший прямо напротив Питера. А еще мать обращалась с ним, как с младенцем. Она даже называла его «мой маленький». Будущее пугало Питера. Он опасался, что родители больше никогда не оставят его в покое. Он воображал, как они встречаются с родителями Пола, объединяются, заключают пакт и бросают все силы на разрушение Команды.

Особой тишины в палате не наблюдалось. В крике то и дело заходился кто-нибудь из настоящих младенцев.

За стеклом, в ярко освещенном коридоре, сидела угольно-черная сестра, изредка поглядывая через окошко в палату.

Питер спал. Рядом с ним в запертой тумбочке лежали Архивы, спасенные для потомков.

viii

Когда мы взобрались на гребень Оборонного холма, солнце почти касалось горизонта. Трава в его лучах отсвечивала болезненной желтизной. На окрестных полях дневная золотистая бледность кукурузной спелости уступила место угрюмо-синим росчеркам теней от кустов и красноватым ожогам закатного солнца. Полукруг неба справа налево, с востока на запад, переливался от темно-синего к фиолетовому, к аквамарину, к цвету пороха. Картина, дополненная малиново-пунцовыми отблесками корнуоллского заката и обрамленная облаками, зависшими над морем, являла самую драматичную палитру, на какую только способен расщедриться английский климат. Высоко-высоко, в стратосфере, белели стрелы реактивных самолетов. В самом центре картины темнели силуэты сорока двух труб кирпичного завода. Чем ниже опускалось солнце, тем сильнее дымили трубы. Над Мидфордским шоссе медленно клубился белый дым, двигаясь в сторону Нижнего Хилтона, разбросанной вдоль дороги деревни. Когда дул южный ветер, мы чувствовали в воздухе, в еде — во всем — привкус кирпичной пыли, он пропитывал всю нашу жизнь. Далеко на западе виднелась полоска железной дороги Мидфорд-Лондон. На севере, у самого края горизонта, на фоне медленно темнеющего неба постепенно проступало желтоватое облако мидфордских огней.

Мы стояли на холме, спустив ноги с педалей, мимо шли припозднившиеся пешеходы. Вряд ли они могли догадаться, о чем думал каждый из нас, равно как и о чем думали мы все вместе. Каждый из нас страстно желал, чтобы это он, а не Питер, не глупый Питер раненым героем лежал сейчас на хрустких больничных простынях. И каждый был рад, что это Питер раненым героем лежит на хрустких больничных простынях, а не кто-то посторонний. Заходящее солнце славило нашего друга, на время покинувшего наше общее поле зрения.

Вечер покоил все вокруг, неся с собой звуки потише и движения побыстрее.

— Мы навестим его завтра, — сказал Эндрю.

Пол молча винил Эндрю в ранах Питера, в чем бы они ни заключались. Если бы середина дня не прошла так бездарно, Питер никогда бы не предложил пойти домой. И если бы Эндрю лучше выполнял обязанности вожака, Питер сейчас был бы с нами.

Мэтью переживал за друга, который был ему ближе остальных членов Команды. Они часто проводили время вдвоем, вместе читали и ставили эксперименты. Мэтью страшился мысли, что Питер может вернуться другим: уродливым, боязливым, изнеженным.