Песни китов - [55]

Он уловил взгляд Риты — не наглый, не исполненный банальной похоти, скорее, робкий, просящий. Ну да, говорил этот взгляд, я баба, и мне нужно то, что нужно всем бабам, только я не буду тащить тебя в постель, я хочу, чтобы ты сам меня пригласил. Не лежит душа? А ты выпей, родное сердце, расслабься и отпусти себя на свободу, глядишь, и желание проснется!

Плавгостиница в Кронштадте обладала никудышней звукоизоляцией. Прислушавшись к ахам и вскрикам, что доносились из каюты Гусева, Рита покачала головой: ну, Алка… Отличницей ведь была — и в школе, и в институте. Образцовой девушкой, активисткой; и замуж вышла правильно — за комсомольского секретаря факультета. И тут, когда устроилась в ЭРУ, Гусев повстречался! Прямо с катушек съехала, хотя у самой ребенок, у Гусева — двое, ну, и прочие отягчающие обстоятельства…

Она не спешила раздеваться, хотя явно хотела. Вокруг того, что должно было произойти (причем неизбежно), она напускала туман, создавала облако смыслов, а может, облако бессмыслицы — чего-то, делавшего незряшным и оправданным слияние двух тел. А Рогов вдруг понял, что не хочет погружаться в это облако, он не сможет там дышать или вовсе отравится. Он уловил сигнал, даже подыграл, прослушав новеллу о жизни двух подруг. Разных подруг; и жизнь у них разная, но обеим чего-то не хватает. Рогов выключил свет, а Рита продолжала говорить о том, чего не хватает, опять какими-то намеками, хотя на самом деле не хватало лишь того самого слияния. Для простоты он вообразил что-то вроде двух половинок урановой сферы: они слипаются, образуется критическая масса, далее стремительный разогрев, взрыв, — и все. Ах, не все?! Требуется еще что-то?! Не преувеличивайте, не так сложен хомо сапиенс: его конструкция расчислена, желания объяснены, и не надо напускать тень на плетень.

Чтобы не напускать тень, Рогов занялся пуговицами на блузке, молнией на юбке, успокаиваясь и одновременно возбуждаясь от механических действий. Последний барьер — застежка на лифчике, но с этим Рогов научился справляться (как-то даже чинил такую застежку). И вот уже белое, буквально светящееся в темноте тело укладывается на нижнюю полку, и Рогов, конечно же, ложится рядом, ведь без него критической массы не образуется.

Взрывов было два, один сильнее другого. Рогову хватило бы одного, но его не отпустили: Рита приникла к его паху, разметав по животу рыжую шевелюру; когда же накрыла вторая волна возбуждения, устроилась сверху. Над ним ритмично покачивалось что-то белое, фарфоровое на вид, горячее на ощупь, а главное, издававшее стоны. В сравнении с Алкой — негромкие, только Рогов все равно думал: зачем она это делает? От подлинной страсти или нарочно, чтобы завести партнера? Он вообще по ходу думал, что о чем-то говорило. Мысли кончились лишь в пиковый момент, когда белое тело выгнулось дугой, и, издав самый громкий стон, опрокинулось навзничь.

Потом Рогов курил, пуская дым в иллюминатор, Рита же натягивала и застегивала то, что было недавно расстегнуто и стянуто. Она не торопилась, что тоже о чем-то говорило. Выйдем на воздух? Вообще-то, пора спать, завтра с утра на заказ…

— Мы ненадолго, просто подышим.

— Разве что ненадолго…

Они вышли на ту сторону, что была обращена к Ленинграду, видневшемуся вдалеке обширной россыпью огней. Палубу продувал ветерок, в борт била легкая волна, и Рогов спросил: не холодно ли ей? Спросил дежурно — горячка прошла, но оставался ритуал, коего воспитанные люди должны придерживаться.

— Ничего, нормально.

Пауза, затем нервный смешок.

— О другой, наверное, думаешь?

Рогов вздрогнул.

— С чего ты… Ни о ком я не думаю!

— Да не переживай — ты хороший, ну, как мужчина. Только и я ведь думаю о другом.

Он как чувствовал, что не следует покидать каюту. Останься — не слушал бы про капитана третьего ранга, служившего на «Комсомольце», что ухнул в морскую пучину. Слышал ли Рогов об аварии этой субмарины? А то! Новостные каналы о ней молчали, но он-то работает в конторе, где такие происшествия обсуждают в курилках. Другой вопрос: хотелось ли ему слышать о человеке, который любил ее до беспамятства и, как только возвращался из автономки, сразу бежал на телеграф. Почему не на переговорный? Потому что в аспирантской общаге, где жила Рита, не звали к телефону, зато телеграммы доставляли сразу. Что любопытно: через месяц после аварии она получила однокомнатную квартиру; и телефон сразу провели, вот только звонить было некому…

В общем, опять удушливое облако слов, пусть искренних, исповедальных, но все равно заслоняющих ясную картину жизни. В чем, собственно, вопрос? Разрабатывайте подводные ракетоносцы тщательнее, повышайте живучесть, и не будет дрожания в голосе женщины, что едва не плачет. Или она делает это специально? Про квартиру доложила (Рогов-то жил в общаге!), про одиночество, осталось лишь уткнуться в его плечо и обмочить бабскими слезами!

— Извини, я пойду.

— Я тебя…

— Не надо провожать, спасибо.

Похожая бессмыслица сквозила в разговорах с Ларисой. Не разговоры, а «песни китов», не имеющие смысла. Внятность-то где? Где четкость, разумность, где давно напрашивающийся выбор? Наверное, права ее мать, все дело в генетике. Как-то они остались со Светланой Никитичной тет-а-тет, и та раздраженно высказалась, мол, папина дочка!