Песни и стихи. Том 2 - [75]

Но ведь дело в том, что, поскольку фильм задумывался на американском материале, то и виделся он нам сделанным в американской менере. А американское кино очень широко использует приём сквозных баллад, и там есть блестящие их сочинители и исполнители. Мы просмотрели массу материала в фондах и убедились, что сделать такое у нас — вещь почти невозможная. Мы не видели ни автора, ни исполнителя. Наш любимый Булат Окуджава — человек иного направления, в нём нет такого гражданского пафоса, нет нужного нам ракурса. Ведь фильм-то должен быть резко антибуржуазным, и в песнях мы хотели дать разворот всей многоаспектной бесчеловечности, показать густоту этой атмосферы насилия, страха, безысходности. Иными словами, фильм должен был держаться на этих балладах, как мост зиждится на опорах…

Швейцеру казалось в то время, что нужного нам человека вообще нет. Речь шла даже о приглашении Дина Рида. Но на это мы не пошли и, к счастью, на нас не очень давили, да это бы и очень дорого стоило. Мы были в тупике.

И я произнесла фамилию Высоцкого. Михаил Абрамович хорошо относился к Володе и согласился его попробовать, но сказал: «Предупреждаю, это такой милый и славный человек, что ему очень трудно будет говорить о несоответствии».

Дальше было так.

Я позвонила ему, сказала:

— Владимир Семёнович, Володя, мы хотим дать тебе посмотреть сценарий; прочти, выскажи своё мнение и скажи, не хотелось бы тебе заняться теми балладами, которые там есть.

Он сказал:

— Давайте!

И где-то в коридоре Мосфильма я передала ему этот сценарий. Кроме сценария, у нас не было ничего, и я сказала ему, что время терпит, и высказать своё мнение он сможет, когда ему того захочется. Это было в пятницу.

В следующий четверг он позвонил к нам домой и сказал:

— Я прочёл сценарий, мне очень нравится, я возьмусь за эту работу. Я хотел бы встретиться и поговорить.

Я предложила встретиться просто у нас дома. Он сказал:

— Хорошо, я приеду с гитарой. В воскресенье.

И он пришёл в воскресенье. Тут как бы сказать об одном его свойстве… Он пришёл в такой коротенькой чёрной куртке, в этих обтянутых своих джинсах, с гитарой на такой тесёмочке… Он очень сильно волновался. Вообще, у него было какое-то преувеличенно серьёзное отношение к «авторитетам». Он умел приносить уважение к художнику, к творческой личности. Это в нём, ярком, значительном человеке, выглядел как-то трогательно, ученически наивно. И искренность такая сейчас ведь так редка… Не знаю, было ли это у него в других случаях, но к нам он вошёл учеником. Нас это поразило. Тут ведь ещё вот что. Володя был первым человеком, которому мы показали нашу, пока чисто бумажную затею. И именно поэтому ожидание его мнения чрезвычайно интересовало, волновало и, пожалуй, даже нервировало Швейцера. И ещё он думал, что Володя будет пока только спрашивать, и придётся отвечать, отвечать… Вот такой был момент.

А Володя вдруг и говорит:

— Ребята! А я написал уже баллады. Я вам их спою. Понравятся они вам — хорошо, а нет — вы мне скажете, и я буду делать ещё. Только я предупреждаю: они длинные. Набирайтесь терпения — я буду играть.

И он сел на диван, поставил перед собой стул и вытащил стопку листков, исписанных карандашом. Он их даже ещё наизусть не помнил! Дал мне эту пачку, чтобы я держала перед ним и снимала пропетые листы. Мы как-то приладились, и он начал было уже петь, но вдруг вскочил и сказал:

— Знаете, я всегда страдаю от своей дешёвой музыки. Я ровно настолько композитор, насколько мне необходимо спеть свои стихи. Но учтите, я просто потребую, если вам это понравится, чтобы композитор картины превратил это в музыку. А пока не слушайте музыку, слушайте баллады.

И он спел! Он спел «Балладу о маленьком человеке», «Балладу об оружии», «Балладу о Кокильоне», он спел «Грустную песню» — «Кто-то высмотрел плод, что неспел…», он спел песню хиппи «Вот это да!» — и сказал:

— Вот это я написал для себя, — я же буду играть этого вашего Билла Сиггера, — он сам так прямо и сказал; он спел «Мистерию хиппи» и… кажется, всё. Нет! Он спел ещё «Песню об уходе в рай». Семь баллад! Почти всё! В следующий раз он дописал только «Манекены» и «Песню футболькой команды «Медведи».

Швейцер был совершенно ошеломлён. Я уже не говорю о себе, но был ошеломлён Швейцер. На этой сценарной бумаге вдруг вырос такой сильный, такой могучий росток. Эта бумажная работа дала толчок такому могучему художественному взлёту! Ну, может быть, это чуть-чуть не совпало с нашим ожиданием — это не было американской песней, но тут же возникло ощущение, что — ну, шут с ним! — пусть оно и не будет американской песней, ведь картина делается не в Америке! То есть, он немного изменил наше ощущение направления картины: не нужно было стремиться к похожести, нужен был свой почерк! И это мы поняли и приняли.

Что же такое Высоцкий? Что же это за потрясающее моцартианство?! Что же это за такая художническая переимчивость, когда из сухой бумажной схемы извлекается истинный её нерв и с такой же лёгкостью, с таким восторгом (это же чувствуется!) воплощается в такую изумительную форму! Ведь «Баллады о Кокильоне» в сценарии не было — это он сам, и грустная песня «Не добежал бегун-беглец» — это тоже он сам. И какая гражданственность! Со всем пылом, с каким он нападал на наши недостатки, он налетал на американский образ жизни.