Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [54]

— Пойдемте-ка, — сказал Арпад вставая. — Можно начинать.

Они начали. Плантер был в ударе, и к половине игры у него оказалось на шесть очков больше, но тут Куасс показал свою британскую хватку и с молниеносной быстротой выиграл партию, опередив противника на одну лунку.

— Повезло вам, — пробормотал Плантер, стараясь скрыть под бодрой улыбкой бессильное бешенство. — Блестяще сыграли!

— Да, чудесная была партия, Джонни, честное слово! Я долго не забуду сегодняшнюю игру! Да и вы тоже, а, Джонни? Вы превосходно играли, но мне просто повезло. Приперли меня к стене, понимаете, пути для отступления нет — вот это-то я больше всего и люблю. Да, славная была партия!

Арпад пришел домой усталый, но совершенно счастливый. Ночью, когда они уже улеглись, он подробно рассказал Веронике о каждом мяче и как он их загонял в лунку. Веронике хотелось спать, но она слушала, а когда он наконец замолчал, сказала:

— Знаешь, Арпад, мне сегодня рассказали, что одна женщина положила своего ребенка на бутылку с горячей водой, и ему обожгло все личико!

— Зачем? — спросил муж.

— Она не заметила, что там бутылка, понимаешь.

— Вот дура! — сказал он зевая. — А впрочем, с каждой может случиться. Ты так же способна выкинуть такую штуку, как и всякая другая.

— Ну что ты, Арпад! Нет, нет, никогда в жизни! — Вероника возражала с необычной для нее горячностью.

— Ладно, будем надеяться, что так, — сказал он и тут же заснул.

Среди ночи его разбудили ее жалобные всхлипывания.

— Это ты, Вероника? Что… что с тобой?

— Как ты можешь говорить мне такие жестокие вещи, — рыдала Вероника. — Конечно, я никогда бы этого не сделала.

Куасс громко вздохнул и пробормотал в раздражении:

— Что сделала? О чем ты говоришь? Какие жестокие вещи?

— Что я обожгла бы ему лицо, — простонала она.

— Что это значит — обожгла лицо? Чье лицо?

— Бутылкой с горячей водой, — всхлипнула Вероника. — Ты знаешь, что я никогда бы этого не сделала. Никогда в жизни. Ты не должен так говорить.

— О господи боже мой! Ну хорошо, спи. Я устал как лошадь.

— Хорошо, я буду спать, — Вероника уже лежала спокойно. — В самом деле, глупо с моей стороны.

А немного погодя Куасс услышал, как она зовет громким шепотом: «Арпад! Арпад!».

— Господи, — простонал Куасс, — ну, есть ли на свете другой такой… такой же несчастный, как я!

— Арпад, мне не спится. Можно, я лягу к тебе?

— Ложись… если хочешь. Только отодвинься подальше, меня лихорадит, я весь горю.

Он услышал, как Вероника откинула одеяло. Потом, к его ужасу, что-то тяжело грохнулось на пол.

— Боже, что тут происходит?

— Ничего! — Она захохотала глупо, противно. — Я просто упала с кровати, вот и все!

Куасс в бешенстве скрежетал зубами, а она лежала на полу и захлебывалась в истерическом хохоте. Потом она встала, но вернулась на свою постель. И если не считать, что ее еще несколько раз начинал душить хохот, она его больше не беспокоила.

Подошло время, и Арпад повез жену на машине в родильный дом в Кенте и, простившись с ней с заботливой нежностью, оставил ее там. В течение двух дней он не давал покоя служащим больницы: каждый час справлялся по телефону.

— Нет, сэр, нет еще, — отвечала сиделка. — Нет, она хорошо себя чувствует. Все идет нормально. Нет, нет, я не забуду позвонить вам сейчас же.

Это было большое прохладное здание в глубине обширного тенистого сада, за которым вдали виднелись гряды холмов. В приемной стоял серый диван с резьбой, изображающей шлем, кольчугу и меч — символическое оружие, с которым мы пускаемся в пучину житейских горестей, слишком реальных, чтобы служить орнаментом. Веранда на солнечной стороне дома была заставлена кроватками, их было десятка полтора. В каждой лежал младенец, а в изголовье висела табличка с его именем. Они лежали и плакали круглые сутки: одни днем, а другие ночью. Вскоре появилась еще одна кроватка с новой табличкой: «Младенец Куасс». Кори-Эндрюсы попросили разрешения окрестить ребенка, и, когда они оба явились сюда, мистер Кори-Эндрюс перечеркнул слово «младенец» и нацарапал «Питер».

— Ха-ха! Каков плутишка! — умилялся милейший джентльмен. — Он-то сумеет за себя постоять! Поздравляю вас, Вероника! Какой красавчик! Питер! Питер! Питер! Можете себе представить: когда нам сообщили об этом по телефону, Милли упала в обморок; честное слово, мы как раз обедали, и ей стало дурно.

— Да, правда, — подтвердила жена, — я чуть не захлебнулась супом.

Так как Веронике предстояло вскоре расстаться с Питером, решили, что ей не следует кормить его грудью, но Вероника настояла на том, что сама будет поить сына молоком из бутылочки.

Почти каждый день ее навещал Арпад. Он с нескрываемым удовольствием поглядывал на округлившуюся грудь Вероники, белую, как свежеобструганная береза, и такую соблазнительно пышную по сравнению с прежней, девической грудкой.

Дважды в неделю приезжали Кори-Эндрюсы, и сразу было видно, что они уже полюбили ребенка, ребенка Вероники, ставшего теперь их собственностью. Молодая мать чувствовала себя хорошо, но бывала вполне счастлива только в те короткие минуты, когда ей разрешалось взять на руки маленького Питера.

Прошел положенный срок, Вероника уже поправилась после родов. Теперь почти все время она проводила в больничном саду. Это был истинный рай, мирное убежище под сенью цветущих деревьев, пышно красующихся в своем новом весеннем уборе. За газоном в саду ухаживал, не слишком усердствуя, но любовно, однорукий садовник с топорным, грубоватым лицом и неизменной трубкой, зажатой в тонких губах. Три или четыре лужайки, заросшие неподстриженной травой, пестрели маргаритками, а опавшие цветы акации лежали на яркой зелени, словно белые уснувшие пчелки. Вероника дремала и сквозь сон слышала, как кукушка или грач, покачиваясь на ветке тополя, пререкается со всем пернатым миром. Слезы катились по щекам Вероники. Ей казалось, что она выбралась из какой-то темной пещеры времени и вышла на свет, к сияющим садам Гесперид. О блаженные дни! Вот так бы остаться лежать здесь не двигаясь. Но ей почему-то все время вспоминались слова старой глупой песни: