Песнь тунгуса - [52]

– Меня зовут Мишка, – сказал он этому человеку.

Мужик стащил брезентовую рваную рукавицу, под которой была еще рваная матерчатая перчатка, снял и ее и козырнул.

– А я – комендант, – сказал он и стал рыться за пазухой, достал огрызок карандаша, грязный блокнот. Принялся что-то писать. Мишка заглянул и увидел какие-то каракули. Мужик подул на пальцы, натянул рваную перчатку.

– Какое твое имя?

– Миша, – снова представился Мишка и, подумав, поправился: – Михаил.

Мужик кивнул, ощерился в улыбке.

– Хубунок.

– Э-э, – протянул Мишка, – чего заладили?

Мужик сразу нахмурился, спрятал блокнот за спиной, уставился на Мишку.

– Ты брось-ка! – Он погрозил пальцем в рваной перчатке. – Будешь отвечать?

– Зачем? – спросил Мишка, томясь.

Мужик вдруг широко улыбнулся, показывая крепкие целые белые зубы.

– Н-а-д-а.

– Ну, че отвечать? – спросил Мишка.

Мужик задумался, снова вынул из-за спины блокнотик, помусолил карандаш, потеребил и так-то замызганные почерневшие странички.

– Э-э, ммм, ххх. – И вдруг глянул почти ясно на Мишку и спросил: – Куда бежишь?

Мишка вздрогнул, отстранился немного. Мужик уловил момент и начал наступать, хватаясь за пуговицу на Мишкиной куртке:

– Куда, говорю? А? А? Отвечай. Отвечай мне. Мне. Ну, отвечай.

Мишка отвел его руку и ничего не ответил. Помолчав, сказал, что ему некогда.

Мужик хмурился, всматриваясь в его лицо требовательно.

– Есть когда, есть, – бормотал. – Они подождут еще, стой смирно. Я их знаю.

– Кого? – спросил Мишка.

– Капитанов.

– Каких? – удивился Мишка.

Мужик крутанул башкой, указывая куда-то то ли в море, то ли в небо.

– Их, капитанов. Не веришь?.. Они мне в дом на Шаманку все доставляют, вот все, понял?

Мишка на всякий случай кивнул. А мужик перечислял, загибая пальцы в рваной перчатке:

– Солярки, сколько надо. Сухари. Папиросы. Конфеты. Капусту. Яблоки… хых… Варенье. Пошли, угощу.

– Не-а.

– Чего? Не хочешь? – Он схватил его за руку.

Мишка вырвал руку.

– Ладно, дядя, пойду, какие там у тебя капитаны, не знаю я, ага.

Лицо мужика стало свирепым, усы распушились, рыжеватая борода и так была всклокочена, из-под шлема строительного выбивались спутанные кудри. Мужик напоминал то ли разбойника, то ли кого-то еще, может даже Луча Станислава Ильича.

– Капитаны с «Ленинградца»! – закричал он с непонятной яростью. – «Сталинградца»! «Потапова»! «Буревестника»! «Ермака»! Капитаныыы! – Он ощерил пасть, взмахнул рукой. И вдруг мгновенно успокоился и дружелюбно улыбнулся. – Дай табачку-то, хубунок.

– Ладно, – сказал Мишка и полез за сигаретами, но тот закрутил головой и показал на ту, что курил – докуривал – Мишка.

– Да тут уже мало, – сказал Мишка.

Но мужик просительно поднял брови, потянулся к окурку.

– Чинарик дай.

И Мишка отдал ему дымящийся окурок. Мужик с жадностью затянулся, пустил дым в прокуренные усы, затянулся еще сильнее, уже обжигаясь, и все, в две затяжки добил окурок, выплюнул фильтр. Мишка посмотрел неодобрительно. Его-то бабка с детства приучила не сорить ни в тайге, ни где-то в деревне. Тем более – окурками. С них может такой пожар пойти – километры зрелой зеленой тайги в такие вот чинарики и превратятся, да в обгорелые спички. Мишка обычно окурки гасил тщательно и клал в карман, так и носил, пока урна не подвернется – в городе, а в поселке – ну, до мусорного ведра, а чаще всего выбрасывал скопившиеся окурки в печку. И карманы его одежды воняли табаком. Мишка любил этот запах.

– У капитанов табачок – да-а, кре-э-пкий, – проговорил мужик, облизывая растрескавшиеся губы.

– Капитаны зимой на печах плавают, – решил пошутить Мишка и пожалел.

Мужик тут же воспламенился яростью.

– Зимой все на ледоколе! На «Ангаре»! Уголь в топки! Р-раз!..

Но раскочегариться ему не дали мальчишки с санками, бежавшие по улице. Крикнули: «Андрейка, где твоя копейка?!»

Мужик уставился под ноги, забубнил:

– Нет у Андрея ни копейки, не водятся денежки, мимо плывут.

А мальчишки кричали:

– Андрейка, а где твоя котейка?!

И тут присмиревший мужик вдруг пошел красными пятнами и кинулся за мальчишками. Мальчишки с хохотом убегали, свистели, улюлюкали. За воротами и заборами лаяли собаки. Одна откуда-то и выскочила, такая небольшая, кудлатая, кинулась за мужиком, быстро догнала и стала хватать его за валенки. Он изловчился и поймал ее. И тут показалось, будто он просто отодрал свою бороду и зачем-то держит ее, потрясает ею. Но нет, борода его, похожая на кудлатую собачку, была на месте, на жестком воротнике шинели в ожогах и дырах от костров, наверное. А собачка визжала, изворачивалась в лапах Андрея. Он поднял ее, как будто собираясь швырнуть на землю.

Но тут послышался не менее визгливый женский крик:

– Ах ты, анафема! Лешак ледащий! А ну, пусти Динку! Пусти сейчас же, урод!

В воротах стояла курносая бабка в одном розовом халате, в наспех наброшенном пуховом платке.

Андрей поглядел на нее и, поднеся собачку к лицу, поцеловал и разжал руки, та грохнулась на снег и, визжа, тут же пустилась наутек, прижав лохматые уши. Андрей засмеялся.

– Дина, Диночка, – причитала старуха, – пойди сюды, пойди сюды, деточка! – И в сторону Андрея: – Погоди, снова заберут в дурку! Узнашь тогда! Хорошо тебе там было? А будет ешшо лутшее, лешак, морда купоросная!