Песнь тунгуса - [31]

Ему еще попадались белки, бурундуки. Пролетали кедровка, синицы. Но добычей и не пахло. Он приуныл. Выбрал удобное место, сел на поваленный тополь. Пора было поесть. Разрезал хлеб, очистил луковицу, раскрыл газетный кулек с солью, посыпал соли на ноздреватый черный пласт, приступил к трапезе. Перед осенью хоть комары и мошкара исчезли. На сенокосе заедали. Запустишь руку под куртку и рубаху, проведешь по спине – и ладонь вся черная от мошкары проклятой. Дымокур устраивать бесполезно, косцы далеко вели свои полосы. Ака косил плохо, остальные над его прокосами подсмеивались, тракторист Андрей Гаврилович хватал непрокошенную траву и, смеясь, спрашивал: «А этим за яйца кого привязывать?» Дядька хмурился, утирал потный лоб, снова натягивал грязную шапочку с длинным прозрачным козырьком, а сверху и капюшон выцветшего анорака и продолжал махать косой, часто вгоняя острый мысок в кочку. Не любил он косьбы. И корову все хотел зарезать, да энэкэ не позволяла, а ее он все-таки иногда слушался. Но спорил, мол, возни с этой мычалкой много, я бы оленей держал, те сами кормятся. А бабушка утром спрашивала: «Вкусное маслице?» – «Так его и купить можно, – сразу отвечал дядя, разгадав подвох. – И молоко», – добавлял он, утирая побеленные молоком усы. «Токо ты все бешеное молоко покупаешь», – тут же укоряла бабушка. Дядя любил водку, вино и ничего с этим поделать не мог.

Мишка наклонился, зачерпнул ладонью воды, попил, еще зачерпнул… И замер, держа в пригоршне холодную воду. Среди кедровых стволов по светлому мху шла белая оленуха. Та самая, он ее сразу узнал. Странная, спустившаяся зачем-то с высокогорных пастбищ. Хотя что ж, уже и пора оленям спускаться, лакомиться любимыми грибами. Вот когда они с Лизкой увидели ее в первый раз – это было еще рано.

Мишка осторожно отвел руки и разжал ладони, вода бесшумно вытекла на мох. Он следил за белым зверем. Оленуха шла к воде. Вдруг остановилась, мотнула головой и резко отскочила в сторону. Медлить было нельзя. Мишка вытаскивал патрон с дробью и заряжал патрон с жаканом, не спуская пытливых темных глаз с белой важенки. Она не убегала, снова медленно шла к ручью. Значит, человека не учуяла, а прыгнула по неизвестной причине… Вот наклонилась к камню и стала тереться мордой… Вскинула голову, резво повернулась. Еще раз. И Мишка, видя ее между стволов, выстрелил. Звук получился гулкий. Но уже все стихло. Как будто где-то большое сухое старое дерево треснуло и рухнуло, да и все. А оленуха кружилась среди кедров на светлых мхах. Вертелась, пытаясь достать губами пулю, свинцовый леденец. Мишка бросился к ней и остановился в десяти – пятнадцати шагах, не зная, что делать дальше. Оленуха вертелась, не обращая на него внимания. Мишке никак не удавалось рассмотреть рану на ее боку или на шее… куда он попал? Никакой крови. И на мхах. Ни капли. А оленуха продолжала свой какой-то бешеный танец. Иногда она задевала стволы кедров, наскакивала на трухлявые пни, и от них только гнилой дымок поднимался. В тишине раздавалось усиленное сопение и шорох шкуры по коре, а топот копыт гасили мхи.

Мишка во все глаза глядел на это кружение. И у него самого начинала кружиться голова. Что происходило с оленухой? Она не падала, не лизала кровь, – крови и не было совсем. Что тогда она пыталась достать в своем боку? Копыта взрывали мох. Крупные глаза сверкали белками. Она кружилась еще быстрее и уже всхрапывала, как будто от боли. Мишка не выдержал, начал отступать, споткнулся и упал, а небо над ним, над тайгой пошло кругами волн, как море. Он вскочил, оглянулся, боясь, что оленуха сейчас кинется к нему и затопчет, разорвет копытами в своем неистовом танце. Но оленуха все крутилась волчком примерно на том же месте. Мишка весь взмок, с головы до пят его прошиб пот. Что происходит, он уже не понимал. И дальше повел себя совсем не как герой-браконьер – просто перепрыгнул ручей и побежал прочь, к воющему и тяжко бьющему в берега морю. Но на бегу все же оглянулся. Оленуха все металась среди кедровых стволов. А в стороне, ближе к ручью краснели кустики голубицы, как будто важенка и забрызгала их своей кровью.

«Бельгийку» он снова спрятал там же, решив перенести ее ночью в дом. На следующий день бабушка, закурив свою папиросу, спросила, куда он ходил с ружьем. Мишка не знал, что сказать. Смотрел на узловатые пальцы бабушки, на ее сморщенное коричневое лицо в космах голубоватого табачного дыма… Наконец разлепил губы и ответил, что так просто… хотел поносить ружьецо по тайге.

– Хочешь, чтобы его у нас совсем отобрали? – спросила бабушка. – А, нэкукэ?

Он молчал.

– У твоего дяди участок забрали, у твоего отца жизнь отняли, у твоих дедушек этот берег взяли. Ничего не надо эвенку, а, нэкукэ? Так?.. Ружье арестуют – а, ладно. А тебя самого? Ты в тюрьму захотел вместо интерната, нэкукэ? Не смотри, что ростом еще не вышел. Есть у них интернаты с колючей проволокой для таких мальцов, знай, нэкукэ. В тайге не хочешь жить, будешь жить там. А там не луча Станислав Ильич с трубой, а солдаты с винтовками.

Миша выслушал бабушку и двинулся к выходу.