Песнь призрачного леса - [38]

– Он погиб, когда ты еще была относительно маленькой, да? – Седар нервно прокашливается.

Я киваю.

– В автокатастрофе. Мне едва исполнилось двенадцать.

– Жуть. Очень жаль. – По тону можно поверить, что ему вправду жаль. И еще: в его словах, кроме сочувствия, слышится еще кое-что. Страх. И какое-то… понимание. Но сам он ни в какие воспоминания не пускается.

Я глубоко вздыхаю.

– Да, очень. Ну что, начнем? – Я старалась избежать бесед о Джессе, но об отце тоже не хотела бы говорить.

– Давай.

Не успеваю я и застежку на футляре открыть, а он уже извлек свою мандолину и вертит в руках.

– Ого, всегда готов? – поддразниваю.

Он вскидывает бровь.

– Так точно, всегда.

Хихикаю.

– А ты смешной.

– Вот песня, которую я хочу сейчас сыграть, действительно смешная. – И уже пальцы его забегали по струнам, и сердце мое согревается, наполняется радостью до краев, и я больше не могу сдерживать широкую ухмылку. Седар умеет добиваться уникального сочетания вдумчивости, осознанности – с легкостью и самозабвением. Музыка словно и держит его в напряжении – и дает свободу вольной птицы.

Я наблюдаю, любуюсь, как его брови сосредоточенно сдвигаются, как срастается он с мандолиной, как бьет по струнам с такой быстротой, что впечатлился бы сам Рики Скэггс[40] или любой другой из старых классиков блюграсса – виртуозов мандолины, и стараюсь не фантазировать, отогнать мысли о том, что еще умеют делать эти руки.

Меня засасывает в какую-то воронку, накрывает, как пловца, попавшего в зону прилива: закричать, выбарахтаться на берег, вероятно, еще возможно, но уже не тянет. Нет желания.

Седар на секунду поднимает глаза, ловит мой взгляд, а я ни секунды не сомневаюсь, что напоминаю в этот миг персонажа из мультика – с глазами «на полдвенадцатого» и огромными красными сердечками, в изобилии парящими над головой. Если цитировать «Бэмби», меня здорово чирикнуло! Глаза музыканта снова блуждают по моему лицу, он подается вперед и на какую-то долю секунды кажется – сейчас поцелует, но вместо этого он шепчет: «Твой черед». Внутри меня облегчение сплетается с разочарованием.

Слегка вскидываюсь сама, вскидываю скрипку, и спасительная, весомая твердость ее корпуса у подбородка, словно спасательный круг, поднимает меня из пучины моего глупого дурмана. Размечталась… Но вот смычок уже на струнах, я окончательно успокаиваюсь и лишний раз припоминаю, чем мне вообще интересен Седар – уж точно не своим ковбойским шармом, а музыкой – этой самой музыкой, о которой я так долго грезила, музыкой, которая, кружась на лесном ветру, передавала мне папины послания, все время летела за мной и добралась даже до «Открытых микрофонов» в Келливилле.

Закрываю глаза, сосредоточиваюсь и переношу все внимание только на скрипку. Седар вступает опять, и вместе звучим мы отлично для дуэта всего лишь из двух инструментов. Они сливаются в такой слаженный унисон, так сплетаются, так уверенно ведут совместный танец, словно играют вместе с тех пор, как лежали еще древесными болванками в мастерской. К этому я всегда стремилась, этого желала – играть вот как сейчас, вместе с кем-то еще погружаться в любимую музыку с головой.

На последней ноте поднимаю веки и вижу: опять Седар смотрит, и на сей раз у него над головой тоже кружатся сердечки – как это ни поразительно, как ни мало они ему подходят. Собираюсь уже что-то сказать, как вдруг за спиной раздаются рукоплескания.

Глава 11

Мы разом оборачиваемся, но, оказывается… это всего лишь Кеннет.

– А ты чё здесь делаешь? – Седар заливисто смеется, мигом возвращаясь в образ клёвого парня и крутого ковбоя.

– Роуз сказала, ты поехал сюда. Я притащил гитару. – Обтянутый черной материей гриф торчит у него из-за плеча. – Я же не знал, что… вы тут затеяли вместе.

– Да все нормально. Да, Шейди? – несколько неуверенно спрашивает Седар.

Я пожимаю плечами в знак покорности судьбе, так сказать. Кеннет присаживается на скамейку у моих ног и расчехляет гитару. У него «Мартин»[41] с очень светлым корпусом. На вид совсем новый.

– Ну что, прослушивания в группу открыты? – Кеннет косится на меня снизу вверх и щурится на солнце, в лучах которого его и без того ярко-рыжая шевелюра пылает огнем.

– Ага. Давай показывай, на что способен. – Мне не хочется вести себя с ним как-то особенно, не так, как всегда. Меня с души воротило, когда люди обращались подобным образом со мной после папиной смерти – словно с хрустальной вазой, которую легко разбить. К тому же Кеннет держал себя на похоронах… весьма достойно. Произвел хорошее впечатление.

– Вам, влюбленным голубкам, подойдет что-нибудь милое. Например, «Свернусь калачиком в объятиях любимой»[42]. – Он начинает играть и петь, а перед моим внутренним взором встает сцена в кафе, где он стоит и исполняет «Парня по имени Сью», – тогда у него был такой же голос, хриплый, пронзительный и «пьяный» от природы, а не только от викодина. Как у Роя Экаффа[43].

– Вот видите, я тоже не лыком шит, – почти ликуя, восклицает он, окончив залихватским аккордом соль мажор.

– Не под кайфом у тебя лучше получается, – замечаю.

Кеннет качает головой и осторожно дотрагивается до уже успевшего пожелтеть синяка под глазом.