Песнь о жизни - [52]

День серый, холодный. Пронизывающий ветер. Ждем трамвая, дрогнем. Трамвай задерживается.

— Начало в пять часов. Неужели опоздаем?

Едва влезли в переполненный вагон.

Почти год я не была на Невском. Теперь уже здесь не видно окон, заклеенных тонкими полосками бумаги. Больше фанеры, чем стекол. Непривычное движение. Плохо вижу автомобили. Боюсь переходить. На площади большая толпа. Это — безбилетные, желающие подпасть в театр. Они ждут часами, не уступит ли кто билет. И это — в блокадном городе! Все знают, что враги сегодня особенно постараются бомбить и обстреливать город и в первую очередь театр. Фашистам наш праздник ненавистен. И все же люди идут, ждут часами случайных билетов.

В зрительном зале холодно, все сидят в пальто, в перчатках. Много военных. Освещение слабое. Вспоминается прежняя, огнями залитая Александринка. Только сейчас лучше, торжественнее. Украденные у войны минуты. Оживленные, радостные лица.

Увертюра… В ней много шума. Хотелось бы лучшей музыки.

Открывается занавес. Чувствуется Ленинград. Чуть мешает арка на переднем плане. Действие развивается легко. Танцует Пельцер. Аплодисменты. Публика довольна. Второй акт смотрится с большим вниманием. Декорация волнующегося моря увеличивает напряженность. Песня разведчицы. Допрос. Многие в публике плачут.

— Только бы не было тревоги, дали бы досмотреть, — слышится сзади шепот.

Доносятся разрывы снарядов, но тревоги пока нет.

Третье действие. Развязка. Напряжение спадает. Бодрость, веселье. Публика неистово аплодирует. Вызывают авторов. Три писателя-балтийца смущенно кланяются.

Покидаем зрительный зал с чувством большой благодарности за подарок к празднику.

Группа девушек, обсуждая пьесу, загородила выход. Публика не сердится. Многие включаются в разговор. Доносятся отдельные фразы:

— Ты поплакала?

— Жалко разведчицу.

— Первый раз за время войны в театр попала.

— Очень довольна.

— Молодцы! Даже критиковать не хочется.

В вестибюле театра остановились моряки. Что-то тихо говорят, раскатисто смеются.

— Не с тебя ли писал? Похоже!

И опять смех.

Выходим из театра. Тьма. Мокрая, тяжелая тьма. Замелькали какие-то огоньки. Вероятно, автомобильные фары. Я редко выхожу вечером и первый раз попала в такую черную кашу. Не знаю, куда ступить. Валю потеряла. Меня толкают. Идти не хочется: все равно не знаю, как двигаться в этой сжимающей темноте. Думаю — добреду до какого-нибудь дома, сяду в подъезде и до света просижу…

— Ну, шагайте сюда!

Валя оказывается рядом. Она тащит меня вперед.

— Куда же идти? Кругом автомобили!

— Какие автомобили? — изумляется девушка.

— Вот же фары! Прямо на нас.

— Да это люди с электрическими фонариками, — рассмеялась Валя. — Здесь нет никаких машин.

Я облегченно вздохнула. Двинулись в путь. Попадаем в какие-то ямы. Наконец перешли Невский. Идти по панели около домов легче. Черно кругом. Стреляют. Вспоминается спектакль, и все забываешь. Как сегодня напряженно слушали пьесу! Семнадцать дней упорной и вдохновенной работы… Хороший подарок сделали писатели городу… Сколько тепла, товарищеского отношения к авторам…

Захотелось рассказать Вале, как совсем по-другому когда-то встречали Маяковского…

Тридцать лет назад, здесь же, в нашем городе, на Офицерской… Подъезд театра ярко освещен. Лихачи, кареты, извозчики. Пешеходов мало. В партере французская речь, шелк, бархат, аромат духов. На галерке — публика попроще. Трагедия «Владимир Маяковский» шла первый раз.

За два дня до премьеры артисты отказались играть. По городу разнесся слух, что поэта освищут, что публика будет бросать в актеров гнилыми яйцами, огурцами, всякой дрянью, даже дохлыми крысами. Отказ актеров привел Маяковского в бешенство. Он не знал, что делать. Друзья предложили исполнить пьесу своими силами. Роль поэта играл сам Маяковский. Мне тоже пришлось участвовать. Большинство из нас не знало, как ступать по сцене. Всё молодежь. Пришли сразу на генеральную репетицию. Маяковский сам был не специалист в актерском деле. Да и было ему лет двадцать. Учились коллективно. Он ругался, требовал, чтобы мы произносили слова громко, отчетливо, двигались не как манекены. Все мы очень старались. Хотелось выручить товарища.

В день спектакля новоиспеченные актеры пришли рано. Толпились около дырочек в занавесе, с любопытством и страхом смотрели в зал на собиравшуюся публику. Кто-то из актеров прошептал:

— Этот высокий, смотрите, принес какой-то пакет и глядит на сцену. Наверно, примеряет, как лучше запустить.

Мы засмеялись.

Время приближалось к началу спектакля. За кулисами Маяковский уже ждал выхода. Его плотно сжатые губы, горящие глаза, напряженная фигура говорили об огромном волнении и о желании усилием воли побороть его. Но вот выход. Маяковский весь как-то метнулся, а мгновение остановился, сжав руки, и вдруг пошел ровно и, как казалось, спокойно на сцену. Раздался его громкий, но срывающийся голос. В зале зашумели, засмеялись. Видимо, этот шум сразу заставил Маяковского забыть, что он актер на сцене, и вспомнить свои выступления на диспутах. Он заговорил властным голосом, покрывающим собой шум и рев зрителей. Я не слышала конца первого действия. Перед началом второго Маяковский в тоге и лавровом венке стоял близко у входа на сцену. От страха меня всю трясло. Маяковский, заметив это, спросил, улыбаясь: