Песнь о жизни - [48]

Раненый опять подбросил девочку. На лету ее подхватил другой. И, как мячик, задыхающегося от восторга ребенка перебрасывали бойцы. Они радовались не меньше девочки. Еще выше подбрасывали, еще бережнее подхватывали.

Как хорошо, что в жизни не убита радость!

Вернулась домой. Грядки нынче похожи на зеленые волны. Ветер гнет к земле высокую ботву. Только капуста стоит, не сгибаясь. Какой-то странный сорт попался в этом году. Капуста вытянулась на метр. Листья большие, а кочан не завивается. Пальмовая роща!

Тень соседнего дома легла на окно, на цветы. Стало темно и печально.

Стараюсь представить себе жизнь после войны. Ничего не получается: тревога, вечно ревущие сирены возвращают к действительности, отгоняют мечты.

К смерти, стоящей за плечами, привыкла. Теперь не за себя страшно, не за Ленинград (он выстоит, верю!), страшно за юг. Все мысли там. Воронеж, Донбасс, Кубань — там немцы! Они дошли до Волги. Обещанного союзниками второго фронта все еще нет…

Кто-то громко позвонил. Спустилась по лестнице. Распахнулась дверь. Слышу голос поэта:

— Ольга Константиновна, я к вам гостя привел. Знакомьтесь: Всеволод Витальевич Вишневский.

Вишневский! Я очень обрадовалась. Вспомнила, как слушала его по радио. Стараюсь рассмотреть, представить его себе. Голова у него крепкая, выдвинута немного вперед. Таран — решила я про себя.

Он ступает по лестнице легко и в то же время монументально, если можно так сказать. Говорит тихо, мало, ласково. Иногда кажется, он так занят своими мыслями — ничего не видит, не замечает никого. И вдруг заблестят глаза. Брови густые, очень большие, как птицы, взметнутся на лоб. На кителе орденов много.

После первых приветствий Вишневский сказал:

— Нам поручена Военным советом срочная работа. Мы должны к двадцать пятой годовщине Октябрьской революции написать пьесу. В наших условиях этого сделать не можем. Ольга Константиновна, приютите нас на месяц! Молодежь будет у вас жить, — указал он на поэта и драматурга, — а я только работать. Срок небольшой, придется нажимать. Используем и ночи. Мы вас не стесним? Скажите прямо.

Меня изумило и в то же время обрадовало их предложение. После отъезда Иры прошло пять месяцев Я устала от одиночества. Теперь здесь будет жизнь бить ключом. Это хорошо! И главное, я, может быть, чем-то помогу фронту.

Сделаю все, чтоб им было хорошо и легко писать!

— Буду очень рада вашему приезду.

Прощаясь с писателями, спустилась в сад. Нарвала им букет альпийских маков. Цветы так красиво горели у них в руках на фоне темных кителей. В калитке остановилась. Смотрела на них. Думала о жизни, ворвавшейся в мою тишину.

Глава десятая

Получила повестку явиться в райвоенкомат. Пришла. За столом военный. Спрашивает коротко, четко. Ответила на все вопросы. Рассказала о плохом зрении.

— Работать у нас хотите?

— Да, если возможно с такими глазами.

— Попробуем. Вас вызовут на учебу, — сказал военный, подавая мне повестку, где было написано: «Вы призваны для несения службы по защите города Ленинграда от воздушных нападений немецких захватчиков»…

Проба оказалась неудачной. В штабе надо записывать телефонограммы или проверять документы. Все это мне недоступно.

Писатели переехали ко мне в конце августа 1942 года. Ожили молчаливые комнаты. Зазвучало пианино. На зиму я его тепло закутала, и все же боялась, что не перенести ему такого холода. Оно почти совсем не расстроилось. Ежик, так про себя зову я драматурга, любит музыку и сам играет. Он импровизирует, задумчиво перебирая клавиши.

После страшной зимы снова зазвучал старый дом. Вспоминаются прошлые годы… Вот на этой короткой, широкой кушетке сидит поэтесса Гуро. Опершись руками на подушку, она задумчиво смотрит в окно. В открытую дверь балкона кивают золотые ветки осени. Листья кружатся по полу. Баха сменяет Бетховен. Скрипка поет, рыдает и так изумительно рассказывает о счастье и жизни.

Мешковатый, робкий, входит поэт Хлебников. С ним знакомый художник, широкоплечий, крепкий, ловкий. Оба останавливаются в дверях, точно застывают.

Михаил Васильевич никого не видит. Летает смычок. Все быстрей темп. Звукам тесно в комнате. Они хотят вырваться. А темп все нарастает, нарастает… И вдруг обрывается. Опустилась рука со смычком. Музыкант стоит неподвижно, не может вырваться из мира звуков и грез. Безмолвно в комнате. Потом — смех, разговоры, рассказы. Художник был мастер рассказывать всякие истории. Он овладел нашим вниманием. Только Хлебников отошел к окну. Сидел задумчиво, опустив, точно крылья, большие руки. Голову втянул в плечи. Михаил Васильевич окликнул его. Не ответил.

— Не мешайте поэту! — тихо сказала Гуро. Как давно это было! В 1912 году! Тридцать лет назад. И вот сейчас, в разгар войны, пришли другие писатели. Они будут здесь создавать свою новую вещь для ленинградцев, проживших больше года в блокаде.

В мой тихий дом ворвалась струя новой, большой жизни. Люди напряженно работали. Каждый день для них был дорог. Это для фронта, думала я. Готова была душу отдать, чтобы помочь им. Их военные мундиры, Пубалт — незнакомое и важное слово, делали меня робкой и почтительной. Я не чувствовала себя тогда равной. Вечером, без мундиров, уставшие от работы, они валялись на диванах. Разговоры были о литературе, театре и просто о жизни. Тогда у меня пропадало чувство почтительности. Они становились обычными людьми искусства. Сколько я их видела за свою жизнь! Невольно наблюдаешь и сравниваешь.