Песнь о жизни - [42]

— Не рвите, — обратилась я к женщине, наклонившейся над всходами. — Это лекарственное растение.

— Ничего. Поможет от цинги.

— Смотрите — заболеете! Вы бы лучше крапиву или одуванчики собирали.

— Где их искать? Выдрали все с корнями.

Голодная зима оставила в наследство ленинградцам цингу. Все бродили в поисках витаминов, плохо разбирая, что можно, чего нельзя есть. Один любитель витаминов выкопал в моем саду все луковицы лилий. Просила не трогать — не послушал. Потом его в больницу свезли… Всем хотелось иметь крепкие ноги и вместе с весной забыть печали, почувствовать себя сильными.

Улицы блестели чистотой. Распускавшиеся деревья делали их нарядными. Во дворах спешно убирали мусор. Задымились весенние костры. Прибранный, зазеленевший сад наш сделался прежним, красивым.

«Ленинградцы, все на огороды!» — появились на улицах лозунги.

Все знали теперь, как важно для истощенного организма иметь лишний листик салата, редиску, укроп. Копали землю всюду, где был свободный кусочек. Копали все, кто мог. Земля в городе стала гофрированной от тщательно сделанных грядок. Наш сад тоже постепенно превратился в огород. Привлекала рыхлая, удобренная земля цветников. Мне хотелось спасти хоть часть цветов.

Перетаскивала их в затененные углы, непригодные для посадки овощей. Ноги и руки не слушались.

Женщины сердито говорили:

— Должно, сил девать некуда! Пустяками занимаетесь. Теперь не до цветов.

Сил на самом деле было очень мало, но хотелось сохранить любимые растения.

Получила письмо от Иры. Она доехала, но с плевритом и температурой. Письмо напугало меня. Выживет ли? Стоило ли ее отправлять? В тот же день приехал Леня.

— Все же хорошо, — подумав, сказал он, — что она уехала. Поправится и вернется прежняя — здоровая, веселая.

Все дни писала. Не было Мули, не было сил, не было глаз. Но помнила: надо как можно больше приготовить К приходу машинистки. День за днем вспоминала пережитое. Только о Муле писать не могла.

Все ее милое существо закрывалось гримасой болезни.

— Что делать?

— Пока не пишите, — советовали друзья. — Забудутся впечатления последних дней, и перед вами встанет прежний образ.

Но впечатления не сглаживались. В такие минуты оставляла работу, уходила в огород. Копая грядки, отдыхала от напряжения. Земля ласкала, ободряла.

Кругом быстро неслась жизнь. Все старались работать как можно больше и лучше. Торопилась и я.

Надо приготовить обед. Бревно попалось толстое, суковатое. Пила тупая. Трудно, а не пилить нельзя: голодная останусь.

Под окном большой тополь. Серебрится, светится на солнце его ствол. Бабочки носятся над грядками… Заговорило радио. Чей-то спокойный, внутренне сильный голос заставил бросить пилу. Поразил не смысл, не ораторское умение, а внутренняя сила говорившего.

— Выступал писатель Вишневский, — сказал диктор.

Что-то играют, поют. Кто-то читает, а я все сижу у рупора. Жду, не заговорит ли снова удивительный голос?..

Райком прислал машинистку, она работала хорошо. Перепечатала все, что было записано Мулей. Сама я за это время написала много. Следовало бы диктовать, но этого я делать не могла. Молоденькая машинистка быстро поняла, что мне надо. Научилась разбирать плохо написанные слова, исправляла их. Работа значительно подвинулась, оставалось только все объединить, проверить, но машинистку мобилизовали на срочную работу. Пришлось остановиться на полном ходу.

Я сначала испугалась за рукопись, за себя. Знала — нельзя обрывать напряжения: это кончится крахом. Пошла на огород, покопалась в земле, посадила овощи. Потом даже обрадовалась перерыву. Все равно не могла угнаться за машинисткой. Комкала и портила.

Тянуло на природу. По городу тоже хотелось походить, посмотреть, что сделали с ним немцы за зиму.

Необходимо было пойти в Институт литературы. Решила передать на хранение некоторые рукописи и картины. В нашем деревянном домике держать их было рискованно.

Теплый, серенький день. Я иду мимо баррикад на стыках улиц. Тишина, удивительная, не ленинградская тишина!.. Трамваи ходят только по центральным улицам. Боковые пути не используются. Людей мало.

Накрапывает мелкий, теплый дождь. На Биржевом Мосту совсем безлюдно. Сквозь дымку дождя поблескивает Нева. Никого и на Дворцовом мосту.

Вспомнила: этой дорогой Воровский провожал меня однажды домой. Давно это было, в первые годы Октябрьской революции. Была светлая, майская ночь. Возвращались из «Астории» после совещания издательских работников. Оно кончилось поздно.

— Вацлав Вацлавович, машина вам подана, — доложили ему.

— Вы в какую сторону? — обратился он ко мне.

— На Петроградскую.

Воровский вопросительно смотрел на молодого человека, приглашающего его ехать.

— Вацлав Вацлавович, машина маленькая, все места заняты.

— Благодарю вас. Поезжайте одни. Я провожу Ольгу Константиновну.

Я запротестовала. Знала, Воровскому ходить трудно. Вацлав Вацлавович молча взял меня под руку. Поклонился оставшимся. Я готова была провалиться от смущения. Было очень тяжело сознавать, что этот больной, занятой человек, не желая оставить меня одну, пошел пешком.

Воровский шагал бодро. Белая ночь. Нева. Громада Зимнего дворца. Блестящий шпиль крепости… Остановились на набережной около Ростральных колонн.