Песнь о двадцатилетних - [4]

Свою недопетую песню не встречу,

Уж лучше мне снова вернуться в Цада,

Где громче поется и дышится легче.

А, может, податься мне в шумный Бомбей,

Где девушки смотрят из окон печально

В надежде дождаться любимых парней,

Что их окольцуют венком обручальным?

О, как же униженна их красота,

Годами, которые тянутся долго,

Пока, наконец, молодая мечта

Состарится, так и не выйдя из дома.

В Берлине, в Гонконге, в Сеуле — везде,

Где я побывал в своих поисках вечных

И где поклонялся земной красоте,

Печалясь о том, как она быстротечна.

Как будто бы женщин преследует рок —

В семнадцать наивны они и прекрасны,

Но только коснется лица их порок,

Они уже и через год безобразны.

И плечи покаты, и ноги кривы…

А сердце?.. Как будто гадюка живая,

Но та от природы такая, увы,

А что же девичью судьбу искривляет?

Нет, я никого не пытаюсь винить:

Ни девушек этих, ни дальние страны…

Во мне недопетая песня звенит,

На миг заглушив даже рев океана.

И вновь ускользает, как рыба из рук,

Густой чешуею на солнце сверкая.

И сразу сжимается сердце, а вдруг

Уже никогда я ее не поймаю?..

Неспетая песня… Но, может быть, я

Искал ее вовсе не там и не с теми,

Когда устремлялся в чужие края,

Преодолевая пространство и время?

В Сантьяго, в Чикаго, в Оттаве — везде:

И в солнечном Рио, и в пасмурном Осло,

При свете неоновом и в темноте

Мне было найти эту песню непросто.

Но интуитивно я шел наугад,

Блуждая один в городских лабиринтах,

Где каждый квартал, будто каменный сад

В греховной ночи пламенел гиацинтом.

В безумной Америке, где авеню

Манят ослепительным блеском рекламы,

Я видел умопомрачительных ню

На грязных подмостках нью-йоркских бедламов.

Там царствовал доллар — невежа и плут,

И с пьяной ухмылкой бахвалился рьяно,

Что в мире подлунном, где все продают,

Ему даже совесть купить по карману.

Какую угодно на ощупь и цвет

У нищего нигера и президента,

Поскольку нигде такой совести нет,

Чтоб не продавалась согласно моменту.

Все цену имеет — и плоть, и душа,

И только лишь то неподкупно на свете,

За что не дается никем ни гроша,

Чтоб зря не выбрасывать деньги на ветер.

И тысячи двадцатилетних сердец

Внимают с восторгом губительной речи,

Которая, их превращая в овец,

На бойне какой-нибудь всех искалечит.

В Корее, Вьетнаме?.. Не все ли равно,

Где в голову юного выстрелит юный,

Как будто бы не наяву, а в кино

Сражаются на смерть хазары и гунны.

Но мы же не варвары в веке своем,

Тогда по какой же указке незримой

Палим без разбора и ночью, и днем

По мирным селеньям, как по Хиросиме?

Одно из таких называлось Сонгми…

Теперь его нет уже больше на карте.

Но те, кто отважно сражались с детьми,

О Божьей, как видно, не ведали каре.

О двадцатилетние, мир полон слез,

Так не приближайте агонию мира,

Чтоб «быть иль не быть?» — этот вечный вопрос

Остался навек лишь в твореньях Шекспира.

IV

Не знаю, с чего эту песню начать,

Таинственную, как лицо под вуалью,

Которое виделось мне по ночам,

Но утром скрывалось за синею шалью.

И вдруг мне припомнилось время, когда

Я сам был мальчишкою двадцатилетним…

В тот год к нам нагрянула в саклю беда,

Которая так и не стала последней.

Мой брат в Балашове скончался от ран…

И старый отец наш — поэт и философ,

Над свежей могилой стоял до утра,

Роняя скупые отцовские слезы.

А мама достала свой черный платок,

Чтоб спрятать под ним побелевшие пряди…

Об этом я несколько горестных строк

Тогда записал в своей школьной тетради.

И средний мой брат не вернулся с войны,

В земле черноморской остался навеки,

Чуть-чуть не дожив до победной весны,

Что в горный аул ворвалась, словно ветер.

Раздвинула занавес туч грозовых,

Чтоб хлынуло майское солнце на скалы,

Которые в шапках своих снеговых

Стояли угрюмые, как аксакалы.

И мир засиял, словно медный кувшин.

Наполненный чистой прохладной водою,

Небесную высь и равнинную ширь

От вечной вражды заслоняя собою.

Так было когда-то в том мае хмельном,

Что выцвел с годами, как старое фото,

Которое время в семейный альбом

На память упрятало бесповоротно.

Но тут же забыло… И снова вражда

Из пепла воскресла, из мрака, из тлена,

Чтоб облаком смрадным накрыть города,

Земле угрожая и целой вселенной.

И вновь старику уподобился мир,

Который в предчувствии смертного часа

Не может о страхе забыть ни на миг

И с криком о помощи медленно чахнет.

Наш мир! Сотворенный из многих страстей,

Из зла и добра, как из плоти и духа,

Вновь корчится в противоборстве идей,

Как будто лишен он и зренья, и слуха.

То в море невежества блещет умом.

То в куче отбросов сверкает талантом.

То тускл он, как грязи слежавшийся ком,

А то ослепляет глаза бриллиантом.

Он проклят стократно и столько ж любим,

Наш мир многоликий, великий и странный.

Готов на колени я пасть перед ним,

Прижавшись щекою к груди океана.

Чтоб слушать огромное сердце его —

Биенье источников, волн и вулканов

И взрывы торпедных ракет и всего,

Что совесть во мне бередит, словно рану.

Сверкающий мир!.. Кто ты?.. Юный жених,

На свадьбе познавший бессмертную силу?

А, может, худое затеявший, псих,

Что смотрит с восторгом в свою же могилу?

Блуждающий мир!.. Кто ты?.. Слабая плоть,

Что ждет исцеленья от долгой болезни?

Иль тот самурай, что упал, словно плод,

Пронзив себя насквозь смертельным железом?

Ты песня о жизни иль стон о конце