Песнь о двадцатилетних - [2]

И праздники наши, как будто просты,

Но скрыты в них некие тайные знаки.

Мы празднуем ночь наступленья зимы

И сотни костров разжигаем на скалах,

Чтоб путник, попавший в объятия тьмы,

Не сбился с дороги, шагая устало.

Еще, когда первый весенний цветок

Проклюнется вдруг из-за талого снега

И с гор побежит оголтелый поток,

И дождь серебристый посыплется с неба.

И первую плуг проведет борозду…

Мы день этот издревле празднуем тоже,

Чтоб голос аульской зурны за версту

Округу от зимнего сна растревожил.

И день молотьбы мы отметим потом,

Быков круторогих по кругу гоняя,

Полову отделим от зерен, чтоб дом

Пьянил, как буза, хлебный дух урожая.

Затем мы отпразднуем День чабана

И День рыбака не забудем отметить,

Ведь, к счастью, ни тем, ни другим не бедна

Земля, на которой растут наши дети.

Еще мы отпразднуем праздник цветов

И спляшем на празднике первой черешни:

Умоемся соком ее и на стол,

Наполнив корзины, поставим, конечно.

И праздник, который дороже всего,

Отметим мы дружно — Девятое мая,

Живых поздравляя с приходом его

И павшим последнюю дань отдавая.

Как сладок и горек для нас этот день

Великой и неповторимой Победы,

В едином порыве сплотивший везде

Отцов с сыновьями и с внуками дедов.

Кому восемнадцать, кому сорок пять,

Кому и за семьдесят перевалило…

Но и в избранный День этот всех нас опять

Связует какая-то высшая сила.

И те, кто прошел сквозь горнило войны,

В неполных семнадцать взрослея в атаках,

Ни в креслах дождались своей седины,

А под артобстрелом в пылающих танках.

Мне дважды по двадцать, и вот я уже

По третьему кругу идти собираюсь,

Покуда мой конь не устал и в душе

Еще не померкла беспечная радость.

Вперед, мой крылатый! Тебе не страшны

Ни горы, ни волчьи голодные стаи,

Хоть жизнью года мои обожжены,

Я двадцатилетним себя ощущаю.

Ведь чем безрассуднее я, тем юней!

И в этой стране расцветающих вишен

На празднике двадцатилетних людей

Мой голос пускай не окажется лишним.

Пускай не погаснет до срока звезда,

Пусть в сыр молоко превратится в кувшине

И соком наполнится мякоть плода,

Как желтая корочка на мандарине.

Пускай океан бороздят корабли,

Пусть птицы вернутся когда-нибудь с юга.

И здесь, далеко от родимой земли,

Влюбленные руки протянут друг другу.

Пускай журавли закурлычут весной

И зазеленеет опять Фудзияма…

Пусть все это сбудется с вами, со мной,

С моею, в ауле оставшейся, мамой.

Пусть те, кому двадцать сегодня всего,

Увидят начало грядущего века,

Который не так уж от них далеко,

Хватило бы только им сил для разбега.

О, двадцатилетие — праздник любви,

Непоколебимых надежды и веры!

Пускай твоя страсть не остынет в крови,

Не зная ни в чем ни расчета, ни меры.

В далекой Японии в зимнем саду,

Что был, как январское утро, прекрасным,

Я видел, как сон наяву, как мечту.

Всеобщего двадцатилетия праздник.

II

Вновь город укрыла полночная тьма,

Вернулся в гостиницу я неохотно,

И юности праздник, сводящий с ума,

Остался, как прошлое, за поворотом.

Сосед мой по номеру хмур был, как ночь,

Он мерил шагами квадратные метры…

Не ведая, как ему можно помочь,

Я кресло подвинул к нему незаметно.

— Присядь же, приятель, в ногах правды нет.

Хоть, может быть, и не мое это дело,

Но чем же ты так опечален сосед,

Что кажется черным тебе свет наш белый?

И острое слово его, как игла,

Вошла прямо в сердце мне невыносимо:

— Сегодня счет с юною жизнью свела

Японская девушка из Хиросимы…

Ей было лишь двадцать… Но, Боже мой, как

В тот день, когда юность страны ликовала

Решилась она на трагический шаг?..

Неужто ей мать ее не помешала?

— Она сирота, — обречено сказал

Товарищ мой и закурил сигарету…

Ладонью он влажные вытер глаза

И повесть продолжил печальную эту.

— Представь себе: лето — вокруг благодать,

Жара августовская невыносима,

И нянчится двадцатилетняя мать

С младенцем в одном из домов Хиросимы.

Чудесной девчушке и годика нет…

Под вишнею мама ее укачала

И в дом возвратилась готовить обед…

Ах, если бы это начать все сначала!

Но прошлое не возвратить никому,

Лишь память одна туда знает дорогу.

Лежит городок в предрассветном дыму

Так тихо, как будто он молится Богу.

А там наверху, в ледяной вышине,

Уже равномерно рокочут моторы

И бомба, застывшая, словно во сне,

На мирную землю обрушится скоро.

Мгновенье… И палец на кнопку нажал…

Младенец лежит в колыбели под вишней,

А сверху летит смертоносный металл,

Что не остановит уже и Всевышний.

И гриб, разрастаясь у всех на глазах,

Как чудище, мир растерзал кровожадно…

И замерло время на мертвых часах,

Которым уже ничего здесь не жалко.

… А летчик с заданья вернулся домой,

Устроился в кресле с дочуркою рядом

И к сердцу прижал ею той же рукой,

Которой на город он сбрасывал атом.

И девочка нежно прильнула к нему,

И сжала ладонь его с детскою силой,

Не зная о том, что в огне и в дыму

Распятая бомбой лежит Хиросима.

Где бедный младенец под вишней кричит,

Но мать его больше уже не услышит —

В воронке от дома дымят кирпичи,

И воздух отравлен, а девочка дышит…

Пройдет двадцать лет, и узнает она

О том, что болезнь у нее лучевая…

Помедлит немного в проеме окна

И вниз устремится, глаза закрывая.

Одна из ста тысяч таких же сирот,

Не знавшая с детства родительской ласки…

В тот август отец ее бедный в живот

Вонзил от отчаянья меч самурайский.

Тогда ему столько же было, как ей,