Пещера и тени - [80]

Кончался июль, когда оба галеона достигли наконец королевского порта Лампон в провинции Инфанта, на тихоокеанском побережье Лусона. Поскольку же на то, чтобы обогнуть южную оконечность Лусона и добраться до Манилы через Китайское море, ушло бы еще не меньше месяца, архиепископ решил высадиться в Лампоне и проследовать в Манилу по суше. А это означало — пересечь восточные горные хребты и выйти к озеру Бай, откуда можно на лодках спуститься по реке Пасиг к городу.

Свита архиепископа насчитывала человек двенадцать, включая охрану. В первую же ночь в горах на них напали туземные проводники и перебили всех, пощадив только архиепископа. Туземцы раздели его догола, связали руки и четыре дня вели куда-то по горным тропам. Он догадался, что некогда они были христианами, но потом, восстав против испанских хозяев, снова обратились в язычество, и их движение возглавляет жрица, известная как принцесса Урдуха, или Гиноонг Ина.

Спустившись с гор, они вышли к озеру Бай, к селению под названием Самбаханг. Здесь, как понял архиепископ, находился центр восстания и штаб жрицы-воительницы. По прибытии его заключили в хижину и весь день не давали ни есть, ни пить. Днем лагерь был погружен в дрему, но, едва сошла на землю тьма, жизнь в нем начала бить ключом. Очевидно, повстанцы совершали свои боевые вылазки в ночное время.

Перед рассветом архиепископа разбудили, дали кусок красной материи, чтобы препоясать чресла, и он предстал перед жрицей-воительницей. Увидев эту женщину при свете факела на берегу озера, он принял ее за статую, отлитую из золота, ибо кожа ее казалась золотистой в отблесках огня. Темно-лиловое покрывало, схваченное на груди и ниспадавшее к щиколоткам мягкими складками, оставляло обнаженными ее плечи. Длинные черные волосы были распущены и струились по спине. Даже босая, она ростом почти не уступала дону Фернандо.

Жрица обратилась к нему по-испански, с улыбкой именуя его nuestro señor enemigo[103], и пригласила к завтраку, накрытому на приземистом прямоугольном столе под кокосовой пальмой. Они вместе сели на циновки и принялись за еду. На столе был вареный рис, который ели руками, печеная рыба и жареный свиной окорок, показавшийся ему, голодному, вполне съедобным, хотя раньше он признавал свинину только в виде ветчины или бекона. Они ели, а поодаль стояли с факелами воины в набедренных повязках. Под конец девушки принесли котелок с дымящимся имбирным чаем, который им подавали в чашках из полированной скорлупы кокосового ореха, а потом какой-то старик налил из бамбукового сосуда только что собранный кокосовый сок, чистый, как белое вино, но слаще его.

Утро уже озарило вершины гор, когда они встали из-за стола и она повела его через лес к источнику, горячая струя которого врывалась в небольшое озерцо; они вместе плавали, видя при этом тела друг друга, светившиеся под водой, как зажженные лампы.

Потом, лежа на покрытом травой берегу, они говорили о ее войне, и она сказала, что дон Фернандо — именно тот, кого они ждали, что он — тот святой человек, который освободит ее народ, превращенный христианством и испанцами в стадо рабов. Когда же он возразил, что он сам христианин и испанец, она ответила, что таково желание ее богини: поставить себе на службу врага, разрубив Крест его же Мечом.

Они провели вместе весь день, и архиепископу казалось, что тело его, покрытое лишь набедренной повязкой, пробуждается от долгого сна. Пробуждается молодым навстречу обретенному августовским днем в далекой земле чуду. Жара была непривычна, как непривычен и внезапно пролившийся тропический дождь. Ничто не было ни абсолютно новым, ни вполне узнаваемым: ни птицы, ни звери, ни цветы, ни ощущения. И все же земля как бы предстала перед ним в новом облике, она поражала его — словно он утратил всякую память о прошлом или перенесся на другую планету. Он чувствовал себя, как Адам, пробуя впервые манго, бананы, черные соленые ягоды, от которых губы становились фиолетовыми, и какие-то похожие на яблоки плоды с золотой кожурой, сладкой мякотью и горькими зелеными семечками.

Потом он увидел неистовые моления язычников и постепенно склонился к мысли, что здесь, где природа столь буйна и щедра, идея единого Бога просто нелепа. Пляшущих и вопящих идолопоклонников окружали дикие горы и джунгли, где бешено переплетались мириады различных форм жизни, и все в этом кишащем многообразии, каждая его частица, вероятно, действительно могла иметь своего божка — притом божка не обязательно доброго и благонравного. Приученный думать о религии как о чем-то возвышенном, он, наблюдая за жрицей во время священного ритуала, все больше убеждался в том, что только такой она и могла быть — зловещей и буйной, как сам этот обряд поклонения, как джунгли вокруг.

В ту ночь он стал ее возлюбленным.

В последующие дни невероятный слух разнесся по приозерному краю: христианский прелат отрекся от своей религии и теперь вел войска приверженцев старой веры против испанцев. По ночам его видели то здесь, то там галопом скачущего на коне, почти обнаженного — в одной красной набедренной повязке — и размахивающего пистолетом. Иногда рядом с ним скакала жрица, а за ними — повстанцы, уже обученные обращению с мушкетом и аркебузой. Каждую ночь они совершали набеги на города, охотясь за оружием и богатыми трофеями, и каждое утро после их набегов город за городом присоединялись к восставшим, пока весь приозерный край не перешел на сторону архиепископа и принцессы, а само озеро не стало оплотом мятежников, куда не отваживался проникнуть ни один испанский корабль.