Пещера Батикава - [8]

— И это для диплома, Костенька? — испуганно спросила мать.

— Для диплома, мама.

— Ну-ну… — В голосе матери звучала растерянность. Окончательно она растерялась, когда увидела, что последовало за этим.

Подождав, пока с крутых глиняных стенок стечет лишний крахмал, Костя старательно вывалял кувшин в пыли. Пыль налипла толстым неровным слоем. Скромный глечик напоминал сейчас что угодно, но не посудину, в которой еще недавно хранилась сметана.

У матери уже не хватало слов.

— Господи! — с трудом выдавила она из себя, наблюдая за действиями сына. — И чего только науке не требуется!

Науке, видно, в самом деле требовалось многое. Костя не удовлетворился сделанным, он посматривал в сторону летней печи.

На летней печи, под навесом, в большой эмалированной кастрюле варился борщ, знаменитый кубанский борщ, равного которому во всем мире нет. Костя подбирался к нему. Во всяком случае, так показалось матери.

И тут она не выдержала, взбунтовалась, подбежала к кастрюле, протянула над нею руки и закричала:

— Не дам! Не пущу! Отойди лучше!

— Да что вы, мама? — удивился Костя. — Мне борщ ни к чему.

Сказав так, он открыл дверцу печки и сунул кувшин в огонь. Густая копоть сперва столбом поднялась к небу, потом черными точками стала метить белье.

Мать замахнулась на Костю половником. Никогда еще она так не сердилась на своего старшего, как сегодня. И тут же спохватилась: ведь над дипломом работает человек. Мало ли каких опытов диплом требует.

Половник отложила, молча стала собирать белье.

Костя помогал. Вид у него был смущенный. Даже покраснел будто.

С крыльца сказал:

— Вы уж меня простите, мама.

Глава третья

Печеная картошка

Гремит барабан, горит костер, пламя выхватывает из темноты диковинную фигуру дикаря. На лбу, на носу, на щеках — черные разводы, в волосах — перья, по голой груди белой краской выведены линии ребер.

Фигура исполняет дикарский танец.

С той и другой стороны костра — два других дикаря. Помогая танцу живого скелета, они ударяют палкой о палку, отбивают такт.

А на костре, нанизанное на ве́ртел, что-то жарится.

Живой скелет пляшет вовсю. Руки сюда, руки туда, ноги как на пружинах. До того увлекся, что раз — и вертел полетел в костер. Тучи искр разлетаются во все стороны.

— Ой! — вскрикивает дикарь, барабанящий палками, и смахивает с живота горячий уголек. — Валька, черт, дотанцевался — кролика сжег.

Кидаются спасать кролика из огня.

Вытащили.

— А весело первобытные люди жили, — говорит дикарь Валька, обращаясь к дикарям Леше и Пятитонке. — Охотились, у костров сидели…

Леша не соглашается.

— Весело… Попробуй поохоться голыми руками. Через два дня с голоду помрешь.

— Но они-то не помирали?

— Они — нет. Приспособились. Даже мамонтов ловили. Поймают — полгода сыты. Шутишь, сколько мяса!

— За полгода испортится мамонт, тогда ведь холодильников не было, — усомнился Пятитонка.

— Не было, знаешь ты… А ледниковый период?

Пятитонка смущенно поскреб пятерней в затылке. Он о ледниковом периоде не подумал. «Силен Леша! В самом деле, зачем холодильники, когда всюду были ледники? Там первобытные люди и хранили мамон…» — Бег Пятитонкиных мыслей споткнулся о трудное слово. Как надо сказать: мамонтину или мамонтятину?

Спросил. Разгорелся спор. Спорили долго. Вдруг Леша спохватился: время-то уходит.

Встал, сказал, что хватит разговоры разговаривать, надо копать.

— Опять? — недовольно протянул Валька. — Пустой номер.

Работа вправду выглядела пустой. Начали с самого утра, перекопали половину пещеры — и хоть бы что. Земля и земля. Ничего интересного.

Но бросить не закончив? Ни один археолог так не поступает.

Поэтому Леша, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, сунул лопату Вальке, другую — Пятитонке, третьей вооружился сам.

Валька, против ожидания, молча принялся за работу. Пятитонка последовал его примеру. Леша тоже.

Размеренно двигаются худые мальчишечьи руки. Мелькают лопаты. Тихо. Только Пятитонка сопит да звякает металл, натыкаясь на гальку в почве.

Настроение падало с каждой минутой. Не оставалось никаких сомнений: копай не копай, толк один. Не то что зерна доисторической кукурузы, даже кремни, которых можно было бы принять за орудия каменного века, и то перестали попадаться.

Первый сдал Валька. Сердито отставил лопату, подошел к кринке с водой, напился, сел.

Пятитонка копал, пока не уперся в стенку пещеры. Тут он смахнул пот со лба, нерешительно посмотрел на Лешу.

Оставалось невскопанным совсем немного — только клочок земли у входа.

— Ладно, садись, сам вскопаю, — сказал Леша Пятитонке.

Он нажимал на лопату, отваливал пласт, разбивал комья, всматривался в разрыхленную почву механически, для очистки совести, без интереса. Находок не будет, это ясно.

Вот и последний пласт земли поднят.

Леша выпрямился, отбросил лопату.

Все. Батикава не получилась.

Очень нехорошо было на душе у Леши. Заморочил ребятам голову, наговорил сто коробов — открытие, дескать, вклад в науку, школа гордиться будет… — и сел в лужу. Глупо!

Но ведь не из пальца же он все высосал. Не простая же это пещера. Есть наскальные рисунки, есть окаменелая кочерыжка, есть очаг.

Очаг… Лицо Леши просветлело.

— Ребята, дураки мы!

— Кто дурак, а кто умный.