Пьеса для обреченных - [10]

— Мужчина! — проверещала я на редкость противным голосом. — Оставьте его в покое! При чем тут ваша жена? Мы с молодым человеком выясняли свои отношения.

Сначала девушка эта появилась и помешала, потом вы выскакиваете…

На всем протяжении своей гневной тирады я многозначительно и неуклюже подмигивала несчастному Карпенко. Подмигивание должно было означать:

«Я все понимаю. Я вам помогу. Только подыграйте мне».

Марина в сторонке давилась от смеха. А Карпенко кривился, бледнел, зеленел, но все же пытался Улыбнуться.

— Да, — выдавил он наконец с непринужденностью Сизифа, закатывающего камень в гору, — чего ты, собственно, раскричался? Твоя жена только что вошла, а эта… эта женщина — моя знакомая. Мы разговаривали…

Все, конечно, было шито белыми нитками. Причем крупными, нарочитыми стежками. Но у Карпенко просто не оставалось другого выхода, а у мужа Марины, к счастью, было здоровое чувство юмора. Поэтому когда Марина предложила:

— Саш, правда, успокойся! Пойдем лучше обратно в зал. И этот пусть идет… со своей подружкой, — он только плотоядно усмехнулся:

— Конечно, пойдем! Давай, Макс, представь свою. Дульсинею гостям!

— Да-да, представьте меня гостям! — встряла я. Карпенко попытался выкрутиться, пробормотав, что все это ни к чему и совершенно излишне. Но улизнуть ему не позволили. В результате в банкетный зал, где сидели немецкие гости и их русские партнеры по бизнесу, мы вернулись чинными парами: Марина с мужем и я с Карпенко.

Бедный, бедный Макс! Как жалобно и просяще смотрел он на Марининого мужа — человека, на деньги которого он работал, как пристыженно на немцев, с которыми собирался заключать миллионный контракт. А фрицы по-рыбьи ловили ртами воздух, пытаясь продышаться сквозь плотное облако моего дешевого одеколона, и в крайнем недоумении разглядывали спутницу своего будущего партнера — неуклюжую, толстозадую бабенку в китайском «адидасовском» костюме, с обрюзгшими щеками, пористым носом и здоровенным фингалом под глазом. Причем пока они еще не знали, что я стану жеманно улыбаться, кушать форель руками и, лихо дирижируя, призывать всех присутствующих хором спеть:

«Вчера в Берлине под мостом поймали Гитлера с хвостом».

Через четверть часа бледно-зеленый Карпенко вывел меня в коридор, нервно сунул сто долларов и попросил немедленно сгинуть. Пришлось гордо удалиться. Но я почему-то была уверена, что пятнадцати минут моего «звездного» присутствия оказалось более чем достаточно. Ох, не зря все-таки и по актерскому мастерству, и по гриму мне в свое время выставили твердые, без всяких натяжек, пятерки!..

* * *

В общем, все это было, конечно, довольно весело. Я неплохо зарабатывала, параллельно проигрывая интересные с актерской точки зрения ситуации. Но счастливее от этого почему-то не становилась. Работа для денег оставалась работой для денег, театр — театром, Пашков — Пашковым, а я — несчастной влюбленной дурой. Дурой, умудрившейся сегодняшним разговором с Витькой Сударевым отрезать себе все пути к отступлению.

Я ехала домой и думала о том, что будущее мое — уныло и беспросветно, как осеннее небо, о том, что встреча с очередной клиенткой нужна мне сегодня как рыбке зонтик, и о том, что работать все-таки необходимо. Поэтому когда в 19.00 черноволосая женщина вошла в кафе «Лилия», села за столик напротив меня и сказала, что надо как следует наказать одного театрального режиссера, я только привычно кивнула и ответила::

— Раз надо — накажем.

Возможно, тогда мне следовало просто прислушаться, чтобы услышать за спиной близкое и загнанное дыхание Смерти…

Он выглядел именно так, как я себе его представляла, и чуть похуже, чем на фотографии, которую показала мне новая заказчица Ольга. Широкое лицо, небольшие темные глазки и небрежно обмотанный вокруг шеи синий шарф — шарф пожилого мальчика-хулигана с соседнего двора. На столе перед Вадимом Петровичем Бирюковым стояла кастрюля с вареной картошкой и пустая водочная стопка.

Впрочем, водочные стопки были пустыми у половины присутствующих, поэтому народ пребывал в состоянии радостного возбуждения. На единственном свободном кресле валялся всеми позабытый букетик гвоздик и оранжевый воздушный шарик, густо исписанный фломастером.

«Ну, елки-палки!» — досадливо подумала я, поняв, что вместо нормальной репетиции меня угораздило попасть на чей-то день рождения. Видимо, что-то в этом духе с редким единодушием подумали и актеры, сидящие в комнате: взгляды, устремленные на меня, были лишены даже тени энтузиазма. Посторонних на таких сборищах не жаловали — мне-то это было отлично известно. Но отступать не имело смысла. Я улыбнулась осторожно и заискивающе, как интеллигент, по ошибке попавший в женскую баню, деликатно прокашлялась и пискнула:

— Вадим Петрович, мне бы с вами побеседовать…

Женская часть труппы немедленно принялась переглядываться иронично и многозначительно.

— Побесе-е-довать! — тихо, но насмешливо протянул кто-то в углу. И я поняла, что Ольга ничего не сочинила…

— Бирюков — стопроцентный, неисправимый кобель, — говорила она, докуривая одну сигарету и тут же доставая из пачки следующую. — Ни одной, вы понимаете, ни одной в труппе нет симпатичной женщины, с которой бы он в свое время не переспал! И главное, как говорится, — ни кожи, ни рожи, а ведь умудряется же! Приходит новенькая девочка — и уже через месяц, рыдая, вылавливает его по коридорам и туалетам, руки ему целовать готова!