Пес в колодце - [95]



— И он прибыл к вам? — допытываюсь я у Пристля. Тот кивает головой. Мы сидим на пороге пещеры, угощаясь овечьим сыром и лепешками, испеченными Раймондом собственноручно на углях. — И как вы его приняли?

— Нормально.

— Но ведь в соответствии с вашей системой ценностей лн был воплощенным злом.

— Для меня он был исключительно больным, перепуганным человеком. Разве не помнишь?

— Нет.

— Тогда вспомни.

Снова меня пронзает электрический импульс, снова совершается перемена в сценах моего видения. Дождливый день, а владелец SGC стоит грязный с головы до ног на пороге шалаша пророка. Я вижу его как бы немного со стороны, сверху, сбоку…

— Ты записывался? — останавливает магната бородатый цербер, словно бы живьем взятый из комикса про Астерикса.

— Пускай войдет, — слышен тихий голос изнутри. — Благословенны блуждающие, ибо будут выпрямлены пути их.

Целитель не подал руки Гурбиани, лишь подвинул ему алюминиевый рыбацкий стульчик, сам же уселся на лавке из не струганных досок, откуда присматривался к прибывшему.

— Итак, вы приехали ко мне, в основном, за тем, чтобы спросить, откуда мне стало известно о вашей болезни, и каким образом я предвидел смерть синьоры Фингер? — говорит он, еще до того, как Альдо успевает открыть рот. Изумленный магнат лишь кивает. Этот хитроумный маг смог застать его врасплох уже первыми словами.

— Все просто, я могу видеть ауры людей. Впрочем, я их всегда видел, только когда-то не мог их правильным образом распознавать, теперь же чувство замечания их у меня несколько обострилось.

— Я понимаю, излучения биотоков больного человека отличаются от тех, которые выделяет здоровый человек, но не могу представить возможности предвидеть смерть человека в дорожной аварии. Вот это уже в голове не умещается.

— Вы когда-нибудь были в Африке? — звучит вопрос, вроде бы совершенно не по теме.

— Естественно. И не раз.

— Тогда вы должны были видеть, как по следу больного животного идут гиены. Они чувствуют добычу. И они тоже.

— Кто это — "они"?

— Я их не назову, хотя у них множество наименований. Таятся днем и ночью. Иногда ближе, иногда — дальше. Когда чувствуют, что время приходит, обкладывают душу, словно волчья стая, не допуская к ней света. И вот тогда-то делаются видимыми. Для меня, но не только…

— Вы видите дьяволов? — Альдо хочет рассмеяться, но его пронзает дрожь.

— Я вижу концентрирующуюся тьму и чувствую зло. Бедная Мейбел… Они были рядом так близко. Помочь я ей не мог, но каждодневно молюсь за нее.

— То есть, вы хотите сказать, что мою самую лучшую сотрудницу после смерти утащили в преисподнюю* — Гурбиани испытывает ярость, поскольку в этой беседе позволил заставить себя защищаться.

— Ничего подобного я не утверждал. Ибо никто не знает ни Той Стороны, ни приговоров Отца. Я лишь чувствую боль ее души, страх, страдание, по ночам слышу ее вопль из глубин… Но я не знаю, является ли ее проклятие окончательным и вечным.

— Ну ладно, святой синьор. — Альдо решает сменить тон. Я выслушал кусок проповеди, приписанной на нынешнюю дату, а теперь поговорим откровенно. Могут ли ваши биоэнерготерапевтические способности справиться с моим раком?

— Не знаю.

— Это что: уклонение или приглашение к финансовой торговле?

— Все зависит от вас.

— Тогда назовите сумму.

— Мы неверно поняли один другого. Я не торгую человеческой жизнью. Я должен знать, действительно ли вы желаете жить.

— Так кто же, мать его, не желает. Да, мир — штука паскудная, но это еще не причина, чтобы покидать его до пятидесяти лет.

— Синьор Гурбиани, каждый врач скажет вам, что обязательным условием лечения является акцептация его организмом. Нельзя помочь больному, который опустил руки и согласился со смертью.

— Так ведь я не соглашаюсь.

— Согласились вы очень давно, будучи еще ребенком, переложив ненависть к отцу-садисту и бросившей вас матери на целый мир, и обидевшись на Бога за то, что он вам не помог. А потом вы лишь ухудшали это состояние, всякий день уступая собственным слабостям, заменяя собственные страхи гордыней и наглостью. А деньги стали со временем единственным мерилом вашей собственной ценности.

— Кто вам об этом наболтал?

— Вы знаете, в языке футболистов имеется определение: "постоянные элементы игры". Пускай каждый человек и является неповторимым существом, как и все на этом свете, но когда выслушаешь тысячи исповедей…

— Я не собираюсь перед вами исповедоваться, ни сейчас, ни когда еще либо. Не позволю одурачить себя чарами и базарными фокусами. Если вы способны меня вылечить, прошу: сделайте это, в знак благодарности я даже могу построить для вас какой-нибудь монументальный храм, сравнимый с тем, хотя бы, что возвели в Польше, в какой-то провинциальной дыре, называющейся, по-моему, на "Л"[24], только прошу: не надо никаких обращений моих взглядов.

— Тогда будет лучше, если мы распрощаемся.

— Ну, естественно, хитрожопый.

Гурбиани вскакивает.

— Но я знаю, что вы и так вернетесь.

— Ты каждому это говоришь?

— В тебе столько ненависти, и столько же пустоты, ожидающей любви.

— Все это херня на палочке!

— Я буду ждать тебя и буду молиться. Не знаю, удастся ли мне исцелить твое тело, но душа важнее. Если ты сможешь найти в себе покаяние за собственные грехи, то найдешь силы и на покаяние, и на удовлетворение.