Первый жених страны - [6]

– Ты так все помнишь обо мне, столько всего знаешь. Ты что, влюблен был в меня, что ли?

И она заранее улыбнулась, готовясь принять шутейный ответ. Но без тени насмешки, как нечто само собой разумеющееся, Женя в ответ произнес:

– О, конечно, я был в тебя влюблен, Олеся! Еще с лагеря. Я тогда просто умирал, горел на костре собственной страсти!

– А я как реагировала? – спросила она осторожно.

– А ты никак не реагировала, – пожал плечами мужчина.

– Может, не знала? – чуть не плача от волнения, допытывалась Олеся. – Или ты делал мне соответствующие признания?

Дорохов, отставив чашку, стремительно замотал головой:

– Ну, на признания у меня тогда не хватило пороха. Я пытался выразить свои чувства иначе. Швырял в тебя бумажками на уроке, обзывался, прятал портфель. Все как положено.

– Не так уж мало, – вздохнула Олеся. – Почти объяснение в любви.

– Может, ты и догадывалась о чем-то, – у девочек особый нюх на такие вещи. Но уверен, тебе это даже не льстило. Я же был маленький, дурной, вечно ходил с надутой физиономией, – пояснил Евгений и тут же изобразил, какая именно у него была физиономия.

– Я помню тебя! – вскинулась Олеся. Она вдруг ощутила в крови давно забытый кураж и понеслась, едва успевая оформлять в слова проносившиеся в голове образы. – Ты же хорошо учился, правда? Тебя посылали на все олимпиады. Но ты был такой зажатый, педантичный, смотрел на всех как на придурков. Ни с кем не дружил, тебе казалось, что все кругом вечно смеются над тобой. Ты был ужасно обидчивый…

– А еще патологически жадный, – с радостной готовностью поддержал ее Женя, – корчился, когда кто-нибудь касался моей вещи, мог потом даже выкинуть ее, как безнадежно загубленную. А все свои обиды записывал в дневник и потом ночи напролет терзал себе душу его перечитыванием.

– Да, малоприятное зрелище, – выдохнула Олеся. Ей было легко и весело. Голова кружилась так, будто в кофе оказался добрый глоток коньяка. Она даже заметила принесенный лично ей салатик и с удовольствием проглотила несколько ложек.

Но где-то в глубине души уже нарастала черная тоска. Почему молодость так расточительна? – вздохнула она украдкой. Олесе вдруг припомнился ее выпускной вечер. Одноклассник по имени Саша Баранов, который все пытался пригласить ее на танец. Олеся пошла танцевать с ним лишь тогда, когда устала говорить «нет». Во время танца он не сказал ей ни слова, а потом, уже отводя к стене, сунул в руку тетрадку в желтой коленкоровой обложке. Олеся удивилась, однако бросила тетрадку в мешок, где уже лежал аттестат, и забыла о ней. Дома вспомнила, пролистала. Это оказался дневник, ведомый, наверное, с пятого класса. Признание в любви к ней на девяноста восьми страницах. А она даже читать толком не стала, просто затолкала тетрадь в стол и забыла о ней на много лет. Кто он был, этот Саша Баранов? Неприметная личность, тихий троечник, которого не выперли после восьмого лишь благодаря активности его мамочки, члена родительского комитета.

Много лет спустя, переезжая от родителей в бабушкину квартиру, Олеся снова наткнулась на желтую тетрадь и на этот раз перечитала ее от корки до корки. Дочитывала, уже обливаясь слезами. Жалко было себя, по-прежнему одинокую, и непонятно, почему после школы ни один мужчина не пожелал полюбить ее с такой же силой и самоотверженностью, как глуповатый одноклассник. Жалко было и Сашу Баранова, так и не получившего в самые трепетные юные годы хоть толику любви и внимания.

А эта девочка, ее тезка, Олеся? Узнала ли она впоследствии в знаменитом артисте своего безмолвного воздыхателя? Пожалела ли о том, что не удостоила его когда-то своим вниманием? Или даже не вспомнила, не соотнесла, не обратила внимания?

– Если бы ты задержалась в нашей школе еще на год! – мечтательно произнес Женя. – Потом-то я понемногу выправился. Стал ходить в театральную студию. К концу девятого класса со мной уже можно было иметь дело. Но ты-то была уже далеко…

– Жалко, – легко согласилась Олеся. – Если бы я знала, что нравлюсь тебе… Может, с тобой и в восьмом классе можно было иметь дело.

– А я ведь собирался простоять ночь под твоими окнами! – воскликнул Евгений и заулыбался радостно, как будто вспомнил о чем-то необыкновенно приятном. – Да-а, на самом деле! Но это у меня не получилось.

– Почему? – огорчилась вдруг она.

Евгений выдержал паузу и начал рассказывать:

– Я поздно вечером отправился в военный городок, отыскал дом, в котором селили военных с семьями. Квартиры я не знал. Выбрал окно, такое симпатичное, с белыми занавесочками. Я решил, что ты непременно живешь за этими занавесочками. Стал прохаживаться по дорожке за полисадником и ждать утра. А родителей я, разумеется, в планы свои забыл посвятить. Через два часа появилась мама, не понимаю, как она меня разыскала. Для начала отвесила мне оплеуху, а потом велела идти домой. Я категорически отказался. Через полчаса уговоров мать ушла. А еще через час появился отец с палаткой. Эту палатку он использовал, когда в наш город приезжал на гастроли какой-нибудь столичный театр и надо было с ночи занимать очередь в кассу. Я поинтересовался, зачем он пришел. А папа ответил, что мать сходит с ума, боится, что меня изобьют какие-нибудь хулиганы. Чтобы спасти мать от безумия, отец взял палатку и отправился меня охранять. Я стал умолять его прекратить надо мной издеваться, уйти домой. А отец мой был человеком невероятной доброты и кротости. Для него издеваться над человеком было так же немыслимо, как и убить его. Но и несгибаем он был в то же время. Он так вот палец приложил к губам и сказал мне полушепотом: «Тише, сына, людей разбудишь. Делай, что задумал, а я пойду палатку ставить». И разбил стоянку за ближайшим кустом. Боже, каким идиотом я себя почувствовал! Походил еще часа два, уже совершенно деморализованный. А потом вдруг представил картинку: выглядываешь ты утром в окно, там стою я, а в десяти шагах – желто-голубая палатка и рядом с ней мой папаша в рваных трениках делает дыхательную гимнастику по системе Стрельниковой. И поскорее убежал домой.