И, снова хромая, поплелся к парте. В парте умышленно долго рылся, копался в ранце.
— Не надо, — сказал Элефантус. — Идите отвечать, тетрадь покажете после.
Но Самоха не дурак. Он делал все, чтобы оттянуть время. Авось, зазвенит звонок, и тогда — спасение. А отвечать? Как отвечать, когда он ни одной строчки наизусть не знает?
— Сейчас-сейчас, — говорил он, — честное слово, тетрадь только что тут лежала. Кто взял тетрадь? — грозно спросил Самохин.
Корягин знал, что никакой тетради у Самохина нет и не было, но, желая поддержать друга, сказал суетливо:
— Да ты ее в книгу положил.
— Верно! — ударил себя по лбу Самохин. — И, кроме того, я книгу положил в ранец. Вот спасибо тебе, что напомнил.
Элефантус потерял терпение.
— Бросьте ваши дурацкие поиски, — приказал он. — Я кому говорю?
Самохин понял, что больше ничем времени не выиграешь, потоптался еще секунду и медленно пошел к доске. Сделал строгое лицо, пожевал губами и начал:
— Видуа эт галлюс. Вдова и петух. Басня. Видуа — вдова, галлюс — петух. И, кроме того…
И таки дождался, нахал, звонка.
— Спрошу в другой раз, — угрожающе сказал Элефантус. — Дылда ты, а не гимназист. Азинус[3]!
А Самохин окончательно обнаглел.
— Одну минутку, — сказал он. — Я вам сейчас все басню отвечу. Видуа эт галлюс. И, кроме того…
Но в классе уже поднялся шум, распахнули дверь. Из коридора ворвались голоса и смех. Элефантус надулся и мягко, и тяжко зашагал в учительскую.
А Самохин как стоял, так и остался стоять у кафедры. Расшаркиваясь перед ней, он кривлялся и лопотал:
— Видуа эт галлюс. Вдова и петух. Басня. И, кроме того, харла-барла!
— Дзум-бала! — вырос перед ним Корягин.
Самохин посмотрел на него и сказал строго:
— Лошадь, а разговариваешь. Не имеешь права. Пари забыл? А где буланый?
— И-го-го… — заржал Медведев. — И-го-го… — И стал рыть «копытами» землю.
— То-то, не спорьте.
Осмотрев «коней», похлопав их по шее, Самохин отвел Медведева под «уздцы» в угол и приказал:
— Стой и жри овес, а будет муха бить — хвостом отмахивайся.
А на Корягина — гоп! Пришпорил и поехал верхом.
Корягин был честный конь. Шел иноходцем: грудь вперед, шея дугой, голова грациозно в сторону, а «подковами» — цок-цок!
Заржал, выскочил в коридор — и прямо на батюшку.
Батюшка:
— Господи!
А Самоха, точно не видя его:
— По-бе-ре-гись!
И рысью по коридору.
— Мне хотя бы по математике не отставать, — помечтал Самохин.
— А ты сходил бы к Адриану Адриановичу, — посоветовал Корягин. — Адриан Адрианович хоть и сердитый, а справедливый. Он же сам тебя звал. Иди, чего боишься?
— Схожу, — угрюмо ответил Самоха. — Математику я люблю. В начале прошлого года я по геометрии лучше всех шел. Адриан Адрианович пятерки ставил. Да что, когда по математике пятерки, а по остальным двойки? Все равно на второй год оставили.
Часов в шесть вечера Самохин пришел к Адриану Адриановичу:
— Можно войти?
— А, это ты, — спокойно встретил его математик. — Входи. Ну что, за ум хочешь взяться? Садись сюда. Ну какие твои горести? Отстал? Но ведь ты второй год сидишь. В прошлом же году проходил это?
— В прошлом году… — опустил глаза Самохин, — я это тоже пропустил.
— Так-так… Ну что ж, давай позанимаемся.
Адриан Адрианович сел рядом с Самохиным и стал разглаживать свою огромную бороду.
— По-гречески у тебя все-таки колы, — сказал он вдруг, — и по-русски тоже. А? С этим как будешь?
Самохин вздохнул, посмотрел в глаза Адриану Адриановичу, набрался было решимости, хотел сказать: «Да что, придирается ко мне Афиноген Егорович», но в последнюю минуту потерял храбрость и потупился.
Адриан Адрианович встал и зашагал из угла в угол. Вдруг остановился среди комнаты и сказал сердито:
— Всегда у тебя другие виноваты. Впрочем… А ты скажи, почему это Афиноген Егорович к тебе так? А?
Самохин даже привстал. Такого вопроса он не ожидал.
— Я… Я… — сказал он, — не знаю… Он давно так. Весь класс спросите.
— Да я не класс, а тебя спрашиваю, — пряча в бороду улыбку, сказал Адриан Адрианович. — Впрочем, я сам знаю. Я, брат, когда был студентом, тоже в немилости был. Да ты сядь, чего встал, — меняя вдруг тон, сурово сказал Адриан Адрианович. — Приучили вас навытяжку…
Сказал и, вдруг резко повернувшись, ушел в другую комнату. Самохин продолжал стоять у стола и растерянно глядел на дверь, за которой скрылся Адриан Адрианович. Еще никогда он так не говорил с ним. Ничего как будто особенного и не сказал, а было ясно, что он, Адриан Адрианович, на его, на Самохина, стороне, что он против этого противного Швабры, а может быть, и против всей гимназии — и директора, и батюшки, и Амосова.
«Расскажу Коряге», — подумал Самохин. А Адриан Адрианович в соседней комнате продолжал ходить из угла в угол. Ходил и сердился.
«Откровенничаю, — думал он, — с этим мальчишкой… А мальчишка способный… Лентяй только… Математик из него вышел бы замечательный…»
Вдруг он резко открыл буфет и налил себе рюмку водки. Выпил и обтер рукой усы. Поставил графин на место, подумал, налил еще рюмку и снова выпил. Потом покосился на дверь, кашлянул и, зажав в кулак бороду, медленно пошел к Самохину.
Сели.
Самохин слушал объяснения Адриана Адриановича, пытался сосредоточиться, но мысли его разбегались. Отвлекли новые, как бывает в чужой квартире, предметы. Бронзовый слон-пепельница маячил перед глазами. Хобот у слона был победоносно закинут вверх, и казалось — слон вот-вот затрубит. На стене монотонно постукивали часы.
