Первый перевал - [4]
Шрифт
Интервал
как ты, мой ветерок,
как, моя егоза,
в дни московского
бабьего лета шалишь?
А когда здесь затишье,
скажу не тая:
красотища!
В лесу голубики полно!
Голубинками нежными,
радость моя,
неизменно глядишь ты
в ночное окно.
Но пройдет две недели,
примчит «стрекоза»,
и в Москву унесет
непременно меня.
Расцелую тогда
голубые глаза,
золотена моя,
Златовласка моя!
Утро на Оби
Насколько видит глаз —
речная ширь…
И я с улыбкою невольною не слажу,
когда смотрю,
как хилый «Богатырь»
по-богатырски тащит нефтебаржу.
Но вот я слышу:
шутят остряки,
и вижу:
с камня прыгая на камень,
торопятся мои буровики
с набитыми до верха рюкзаками.
Они русоголовы и босы,
и легкость необычная в походке,
и золотом сияют их усы,
и серебрятся юные бородки.
Уже пыхтит,
их поджидая «Днестр»,
и рулевой каюту открывает,
и сон,
что был в глазах его на дне,
подобно облакам высоким
тает.
И чувствуется,
что среди друзей
ему не нужен и минутный отдых…
Как золотые слитки,
карасей
несет рыбак
в двух тяжеленных ведрах.
Шум двигателей глушит все слова,
и винт бросает в воду
белый невод.
И ясен день.
И Оби синева
готова спорить с синевою неба.
«За Самотлором лес рыжее меди…»
* * *
Виктору Иванову,
командиру «МИ-6»
За Самотлором
лес рыжее меди.
Рыжее леса —
тряская земля.
Но в этом,
всеми позабытом место
забила нефти черная струя.
Где табунились перелетных стаи,
теперь легли воздушные пути,
и буровые,
как деревья, встали,
глубоко в землю корни запустив
Таежный край!
Ты будешь нашей цели
и верою
и правдою служить.
Недаром мы, как боги, прилетели,
чтобы тебя навеки покорить.
Наш командир решает снова трогать.
Машина оставляет полосу.
И мы опять уходим на Вар-Еган,
держа контейнер грузный на весу.
Самолет
Неторопливо,
вперевалку,
шажком —
к бетонной полосе.
В какой-то миг в нем птицу жалкую
увидели в смущенье все.
Так жалок —
и непроизвольно! —
вид ластоногих на земле.
Орла бредущим видеть больно.
А сколько красоты в орле!
Но дали жизнь моторы дружные,
качнулись белые крыла,
толчок,
рывок
и синь воздушная
опорой твердою легла.
Преображением взволнованы,
задрали головы в зенит,
где грациозно и раскованно
он белой лебедью парит.
Письмо из Надыма
Ты просишь меня
написать про Ямал.
Погода бурчит.
Но в порядке дела.
С Надыма в две нитки
сквозь древний Урал
К Москве
газопровода трасса легла.
И новое дело задумано.
Здесь
гигантская стройка
сегодняшних дней.
В ней наша Магнитка!
В ней наш Днепрогэс!
Вот только чуть-чуть не хватает людей.
Конечно,
суров этот северный край!
Конечно,
придется сражаться с тайгой!
Но мне ли стращать тебя, друг!
Приезжай
на новую трассу
Надым — Уренгой.
«Я видел небо…»
* * *
Я видел небо,
Под землей работал,
Я знаю море,
Постигаю твердь,
Узнал вкус горя,
Тяжкий груз заботы
И в раннем детстве,
Что такое смерть.
И понимая страждущие души,
Пыл вдохновенья,
Ненависти пыл,
Я клятвы, данной другу, не нарушил,
И женщине в любви не изменил.
Воспоминании о флоте
I
Все чаще вспоминается мне город,
ведь память наша
прошлому верна,
где в наковальню пирса
бьет, как молот,
упругая,
поморская волна.
В отличие от старых городов,
в которых
величественней церкви
здании нет,
венчает высь
не силуэт собора,
а крейсера державный силуэт.
В том городе мне двадцать.
Я упруго
иду но жесткой мостовой вперед.
Я чувствую плечом широким друга,
а сердцем
чувствую
Краснознаменный флот.
II
Давно уже далекий небосвод
глухая ночь
закрыла черной шторой,
и только телевышки шпиль плывет,
как раскаленный гвоздь,
пронзивший город.
Да к пирсу,
остроносы и стройны,
швартуются эсминцы молчаливо,
да одноглазый сторож тишины —
прожектор —
зорко шарит по заливу.
III
Который год матросские дороги
уводят нас за горизонт.
Который год бессонные тревоги
внезапно обрывают сон.
Нас матери ночами ждут у окон.
Тоска любимой с каждым днем острей.
Нас ждут.
И все же знают,
что до срока —