Первый нехороший человек - [11]

– Алло? – Из-за треска на линии голос Сюзэнн был едва слышен.

– Ты на паршивом телефоне! – крикнул Карл.

– Нет! – проорала Сюзэнн. – Я в холле! Чего мы оба на линии одновременно? – Она повесила трубку в холле, но ее по-прежнему было кое-как слышно по телефону Карла. – Слезь с трубки, я сама с Шерил поговорю!

– Ты весь день на меня срываешься, Сюз.

Сюзэнн сняла трубку, но ко рту поднесла не сразу.

– Уйди, а? Не надо следить за каждым моим движением.

– Ты ей деньги собираешься предложить? – сказал Карл шепотом, который показался громче его обычного голоса.

– Конечно, нет. Думаешь, я просто раздаю… – Сюзэнн прикрыла рукой трубку. Я подождала, размышляя, о чем тут спорить, если оба согласны, что денег мне предлагать не следует.

– Шерил! – Она вернулась.

– Привет.

– Прости за все, мне в этом браке сейчас не до шуток.

– Ой нет, – сказала я, хотя в этом состоянии они всегда и были – либо как сейчас, либо шумно зачарованы друг другом.

– Мне из-за него дерьмово, – сказала она, а затем – Карлу: – Ну, так уходи – у меня личный разговор, и я что хочу, то и говорю. – И вновь мне: – Как ты?

– Хорошо.

– Мы тебя так и не поблагодарили за то, что ты приютила Кли, но нам это очень ценно… – Голос у нее сделался натужным и прерывистым, я представила себе, как у нее течет тушь. – …просто знать, что она сейчас под хорошим влиянием. Не забывай: она выросла в Охае.

Карл снял трубку.

– Пожалуйста, извини за эту театральщину, Шерил, тебе совершенно незачем это выслушивать. Можешь положить трубку в любую минуту.

– Пошел ты, Карл, я тут пытаюсь высказаться. Все думают, что это восхитительная мысль – уехать и растить детей за городом. Ну, не удивляйся тогда, если из ребенка вырастет противник абортов и контроля хранения оружия. Видала б ты ее дружков. Она ходит на прослушивания?

– Не уверена.

– Дай ей телефон, а?

Я задумалась, можно ли мне все еще повесить трубку в любую минуту.

– Ей, вероятно, придется вам перезвонить.

– Шерил, милая, просто дай ей трубку. – Она догадывалась, что я боюсь ее дочери.

Я открыла дверь. Кли на диване ела лапшу.

– Это твоя мама. – Я передала трубку.

Кли выхватила ее и выскочила во двор, дверь за ней захлопнулась. Я смотрела, как она ходит взад-вперед под окном, рот стянут в брызжущий слюной узел. Вся эта семья прикладывала друг к другу колоссальные усилия – они постоянно были в корчах страсти. Я обхватила себя руками и глянула на пол. На ковре лежал ярко-оранжевый «чито». Рядом с ним – пустая банка от диетической «Пепси», а рядом с банкой – зеленые кружевные тонги с чем-то белым на ластовице. И это лишь пространство строго у меня под ногами. Я потрогала горло, твердое, как камень. Но не до такой степени, чтобы приходилось сплевывать, а не сглатывать.

Кли ворвалась внутрь.

– Некто по имени… – она глянула на экранчик, – …Филлип Беттелхайм звонил вам, три раза.

Я перезвонила ему из машины. Когда он спросил, как мои дела, я своим личным способом разразилась слезами – горло у меня перехватило, лицо смялось, и полились звуки такие высокие, что их не было слышно. А затем я услышала всхлипы. Филлип плакал – вслух.

– Ох, что случилось? – Когда мы соприкасались пальцами через компьютер, с ним, казалось, все было хорошо.

– Ничего нового, я нормально, это все то же, о чем я недавно говорил. – Он мокро сопел.

– Исповедь.

– Угу. Она меня с ума сводит.

Он рассмеялся и тем самым расчистил место для большого плача. Ловя ртом воздух, сказал:

– Это… ничего? Можно я просто… поплачу… немножко?

Я сказала «конечно». Про Кли можно рассказать в другой раз.

Кажется, поначалу мое позволение его сковало, но через минуту он пробился к новой разновидности плача, которая ему явно нравилась: то был плач ребенка, маленького мальчика, который не в силах переводить дух, не владеет собой, и его никак не утешить. Но я его утешала – говорила «тш-ш-шш» и «очень хорошо, выпустите все это» – и то, и другое, похоже, оказались как раз нужным, они позволяли ему плакать сильнее. Я по-настоящему чувствовала, что участвую, словно помогала ему добраться куда-то, где он всегда хотел оказаться, и плакал он благодарно и ошарашенно. Получалось действительно невероятно – если вдуматься, а на это, пока истекали минуты, времени мне хватало. Я поглядывала на занавески в собственном доме и надеялась, что Кли там сейчас ничего не крушит. Я сомневалась, плакал ли столько хоть один мужчина хоть однажды – или даже взрослая женщина. Мы, вероятно, поменяемся ролями когда-нибудь далее, и он поведет меня сквозь мой великий плач. Я представляла, как он нежно убалтывает меня до влажных слез – облегчение будет неимоверным. «Ты красивая», – скажет он, касаясь моей заплаканной щеки и прижимая мою руку к своим штанам спереди. После небольшой возни автомобильное сидение оказалось почти плоским; его плач обновился, а я тихонько расстегнула брюки и сунула туда руку. Мы высморкаемся и снимем с себя одежду – но лишь ту, которую нужно. К примеру, я бы оставила на себе блузку и носки – или даже туфли, и Филлип тоже. Мы бы полностью сняли брюки и трусы, но не стали бы их сворачивать, потому что потом пришлось бы их разворачивать, чтобы надеть. Мы бы разложили бы их на полу так, чтобы потом надеть было легко. Мы бы легли рядом на кровати, обнимались бы и целовались, долго, Филлип забрался бы на меня и ввел пенис мне между ног, а затем тихим властным голосом прошептал бы: «Думай свою штуку». Я бы улыбнулась, благодарная за разрешение уйти в себя, и закрыла бы глаза – переместилась бы в очень похожую комнату, где на полу разложены брюки, Филлип – на мне и внутри меня. Тихим властным голосом он говорит: «Думай свою штуку», – и меня затопляет благодарностью и облегчением, даже больше, чем в предыдущий раз. Я закрываю глаза и вновь оказываюсь в похожей комнате – греза внутри грезы, и все продолжалось бы вот так, с возрастающей страстью, пока я не оказалась бы так далеко внутри себя, что дальше уже никак. Всё. Вот она, моя штука, штука, которую мне нравится думать во время полового акта или мастурбации. Она заканчивается внезапным узлом у меня в промежности, а затем наступает очень расслабляющая усталость.