Первый гром и первая любовь - [5]

- Боже мой, - всплеснула руками бабушка, - что она такое говорит?

Бабушка мирилась со всеми невзгодами, всегда старалась сохранить бодрость и точно соблюдала "порядок в доме". Но теперь бабушкино лицо выражало отчаяние.

- Боже мой, боже мой, ты ведь ребенок! - твердила она.

Папа, нервный, желчный, измученный, вскочил и, как всегда в минуты волнения, забегал по тесной комнате, натыкаясь на мраморную доску буфета.

- Никуда ты не поедешь, слышишь?

- Конечно, не поедет, - подхватила бабушка, - у ребенка гланды, она больна...

- Хоть была бы здорова, нечего ей там делать! - сказал папа.

Папа считал себя неудачником, он не успел закончить филологический факультет Новороссийского университета, теперь работал счетоводом, получал гроши, страдал. У него от волнения дергалось веко и странная гримаса искажала временами лицо. Дину папа любил самозабвенно, он был молчалив, редко ласкал ее, но баловал чем мог. Экономя на завтраке, он собирал к концу недели немного денег и приносил Дине полфунта мармеладу или кусок дешевого медового пряника. Зато как блестели папины глаза, когда Дина разворачивала пакетик, ахала и, положив перед собой интересную книжку, читала и медленно, кусочек за кусочком, поедала лакомство. Наверное, для папы это были самые счастливые минуты.

Между родителями нарастало неудовольствие, ссор не было, возможно, их скрывали от Дины, но с годами она узнала, что мама недовольна папой, что у них разные взгляды. Мама была "из простых", когда-то папа увидел красивую девушку, влюбился и женился на ней. То был неравный брак, ведь папа был тогда студентом. Бабушка не возражала, ее покорила красота невестки. У мамы были грустные темные глаза, окаймленные темными ресницами, нежное овальное личико, лоб, щеки, шея были белыми и нежными, а пальчики - тонкие и проворные, исколоты иголками. Рано осиротев, мама жила у богатых родственников, которые отдали девятилетнюю девочку в мастерскую, где ее обучили шить дамские шляпки. С десяти лет мама уже зарабатывала. После революции она продолжала работать на хозяек. Во время нэпа мама шила шляпы для мадам Кроль, жадной толстой женщины, которую все называли просто Крольчихой. Мамины шляпки красовались за зеркальной витриной на Дерибасовской, но получала мама очень мало. Когда же в Одессе открыли первую государственную шляпную фабрику, мама поступила туда и там, как она говорила, "стала человеком", вступила в партию. Но с этого времени начались разногласия между мамой и папой. Папа отказался от учительства, он заявил, что не может примириться с нововведениями в школе.

- А со школой, в которой детей заставляли долбить закон божий и где были телесные наказания, ты мог мириться? Можно подумать, что ты "из бывших", а ведь сам учился на медные гроши, одно название что студент...

Папа молчал, что раздражало маму еще больше.

- Только гнилая интеллигенция может так поступать, - кипятилась она, бережешь свои знания, не желаешь отдавать их народу...

- Я честно зарабатываю свой хлеб, - упирался папа.

- Да ничего ты не зарабатываешь. Разве это заработок? Все держится на мне!

И действительно, мама зарабатывала куда больше, и постепенно получилось так, что, когда нужно было идти на базар, бабушка обращалась за деньгами к маме, и Дина просила маму дать на тетрадки. В семейных делах решающее слово принадлежало маме.

Вот почему решительные протесты по поводу Дининого отъезда, выраженные папой и бабушкой, хотя и огорчили Дину, но не лишили ее надежды. Она ждала, что скажет мама.

А мама молчала, с тревогой и грустью глядя на свою неожиданно повзрослевшую дочку. Дина, ее кровинка, ее дитя, и вдруг... мобилизована. Трудно смириться с подобным. Как послать девочку в село, где убивают комсомольцев? Сжалось сердце, хотелось крикнуть: "Нет! Ни за что!" И все станет на свои места. Ведь она еще школьница, ребенок...

- Ну скажи хоть ты ей, чтоб оставила эту мысль! - воскликнул папа, с надеждой глядя на маму.

- Подождите, дайте подумать, - заговорила наконец мама, - конечно, и мне не хочется отпускать ее... И я боюсь... - Она умолкла, потом подняла свои грустные глаза, они были влажны. - Но я понимаю и другое: мы не имеем права удерживать ее...

- Мамочка! - воскликнула Дина и бросилась маме на шею. - Значит, ты согласна?

- Это безумие! - воскликнул папа.

Бабушка зарыдала.

- Вот видишь, Дина, своим отъездом ты убьешь всех нас, - сказала мама, - а теперь решай сама. Сама, понимаешь? Мы тебя не держим, не запрещаем. Решай!

- Но... ведь это мой долг... комсомольский... - растерянно пробормотала Дина.

- Пойми. Ты не приспособлена. Наверное, в том наша вина, так уж случилось. Там... Я не представляю, что с тобой будет. Ты можешь погибнуть...

Слезы катились по маминому лицу.

- Подожди год, другой, окончив школу, начнешь работать, поступишь на рабфак, немного узнаешь жизнь, и тогда... мы не будем тебе мешать. Но сейчас... Ты же знаешь, как мы любим тебя и как нам будет тяжело, если ты уедешь.

Мама порывисто прижала к себе Дину. Знакомый, родной аромат маминой кожи, волос, мамино дыхание, мамины чуть огрубевшие от работы с фетром пальцы - это был мир детства, представлявшийся вечным и незыблемым. Дина прижалась к маминой груди и замерла. "Ты убьешь нас", - сказала мама, и эти слова заставили Дину принять решение: она остается дома!