Первый День Службы - [86]
Костюмы один за другим уплывали. Шпала нервничал. С другой стороны, он понимал, что брать кого-то на боюсь, когда у самого зубы стучат, по меньшей мере, глупо. Оставался один разумный выход: исподтишка вырубить клиента и снять костюм с отрубленного. Однако, это тоже оказалось не так легко осуществить, как представлялось. В темном углу никто к себе запросто не подпускал. Роль грозного грабителя, убивающего одним своим видом, своим зловещим спокойствием явно не удалась. Для того, чтобы так вести себя, нужно, видимо, не одного на своем веку раздеть, может даже не одного убить! Эх, как сейчас Витька завидовал матерым уголовникам, которым, что муху придушить, что человека — все едино! Но ведь должен же он в конце концов пересилить себя, добыть то, что необходимо, иначе никогда не подняться над обстоятельствами и всю жизнь придется кормиться объедками с чужого пира. Шпала, и без того собой недовольный, все отчетливей начинал презирать себя, ненавидеть за нерешительность, трусость, за свои необузданные амбиции, не стоящие ломаного гроша. Последние искорки самоуважения гибли. Витька понимал: либо сегодня он осуществит задуманное, либо окончательно сломается, потеряет веру в себя.
Между тем, в парке заиграла музыка, начались танцы. Витька понуро брел во все еще многолюдной толпе к парку. Надежды таяли с каждой минутой. Раздеть кого-то при таком скопище было еще труднее, чем где бы то ни было. Напрасно огинался он вокруг да около круглой, в виде блина, обнесенной высоким, прозрачным забором из арматуры, танцплошадки, с крытым, возвышенным павильоном эстрады, высматривая и препровождая в тень распаленных танцоров.
Парк кишел, бурлил, надрывался народом, и если даже никого, кроме них двоих, не было поблизости, присутствие чувствовалось в оживленных голосах, смехе, музыке. Оголенные деревья плохо скрывали место действия. Под конец, за слишком странное поведение, Шпалу самого пресекли и неожиданно окружили в кустах, когда он крался за уже бессчетным модником. Спасся бегством, рванув через кольцо засады напролом. Надо ли говорить, что это не прибавило Витьке самообладания. И все-таки отступиться он уже не мог, слишком явной была бы Витькина трусость, никчемность, несостоятельность. Шпала сделал скидку на возможную неудачу и требовал от самого себя теперь лишь попытки, реального поступка, вне зависимости от конечного результата. «Костюм добуду в другой раз, — думал он, — сегодня главное начать!»
С танцев народ расходился тоже толпами, и Витька настырно, самоистязающе преследовал то одну, то другую компанию до ее полного рассасывания. Теперь к напряжению охотника прибавилось напряжение затаившейся от погони дичи, ибо он не запомнил лица устроивших на него облаву (кто бы это смог сделать на Витькином месте?), вполне возможно, что они идут сейчас в том же направлении, и так же, как сейчас он крадется за бесчисленным стилягой, крадутся за ним. Несколько раз Шпала оглядывался, но хвоста не заметил, однако напряжение не спадало, а наоборот, все увеличивалось. У Витьки начались галлюцинации, ему слышались чьи-то шаги, приглушенные голоса за спиной… Он пугался шума собственной одежды и вдруг, ни с того ни с сего, бросался наутек. Лица, движения, взгляды прохожих, — все казалось ему подозрительным и предвещающим. В конце концов выбившись из сил, Шпала садился было где-нибудь отдыхать, однако воскресшая клятва подбрасывала его с места и вновь заставляла убегать и преследовать. Он должен предпринять хоть одну реальную попытку грабежа, либо марафон преследования будет продолжаться до тех пор, пока Витька в сознании, и даже если его лишится. Он должен кого-то ограбить или умереть! Время шло, улицы пустели. Шпала начал ловить уже не модников, всех подряд. В конце концов не важна форма, важно содержание! Словно маньяк, он уже открыто бросался то за одним, то за другим. Не помогало и это! От горе-бандита убегали, не давая к себе приблизиться, выскакивали на освещенные, не покинутые еще автомобилями и пешеходами дороги, забегали в первый попавшийся подъезд и начинали звонить, барабанить кулаками в двери, в самых безысходных случаях поднимали истошный крик: «Милиция! Спасите!» — словом, вели себя по-хамски. Милиции Витька уже не боялся. Ему было бы даже лучше, если бы его сейчас заперли где-нибудь в камере, избавив от этого кошмара, однако неусыпная, ненавистная мыслишка из самой глубины сознания твердила Шпале, что это хитрость, предательство — не бояться милиции, это лишь уловка для того, чтобы облегчить себе участь и в конце концов уйти от дилеммы: Или — или!
Единственный раз он сошелся в эту ночь с человеком вплотную, лицом к лицу, но и в этот раз не смог, не захотел тронуть его. Неожиданно в темном углу Витька увидел старика, идущего ему навстречу. Старик не вздрогнул, не испугался, он простодушно шел Шпале навстречу и, подойдя, запросто, по-свойски, как старого приятеля спросил: «Закурить будет?» У нового встречного были такие острые проницательные глаза, что Витьке казалось — он видит его насквозь, до самого д*нца. И все-таки, просветив рентгеном его тайные преступные мысли, мужик-простачок (вблизи он оказался моложе) не торопился уходить, не отвел испуганно взгляд. В его собственных светилось веселое, не претендующее на лавры, спокойствие, некий не по годам юношеский азарт, соединенный с большим и, видимо, нелегко доставшимся жизненным опытом. Лицо, исхлестанное глубокими, как бы нарочито вырезанными морщинами, светилось непонятной внутренней красотой. Может быть, это солнце и ветра выдубили кожу, а может, красота в ней была изначально и время удалило лишь все лишнее — кто знает? Оно как бы говорило: «Эх, молодость, глупая и неугомонная! Сколько в тебе силы, столько же и неумолимого упрямства, нежелания искать компромиссы, неумения выбирать легкий извилистый путь, презрения к догмам, авторитетам, вечным истинам. Все тебе нужно потрогать руками, попробовать на вкус, на крепость. И все-таки из нас двоих: глупца и умудренного жизнью — счастлив ты, потому что только в юности сил столько, что их хватает на то, чтобы делать глупости, и никакой другой возраст не может позволить себе эту роскошь. Я бы мог много рассказать тебе об этой жизни и о том, что все в ней не так просто, правильно и красиво, как ты внутренне предполагаешь, и даже о твоей дальнейшей судьбе (Я их много видел в тех местах, где отмаливают грехи!) только зачем тебе это? Я не смогу переубедить тебя ни на йоту, и даже если бы ты сам знал свой конец, ты все равно не стал бы ничего менять, ведь твое знамя: сила и безрассудство, мое: знание и бессилие. Потому давай постоим молча, посмотрим друг другу в глаза и пойдем каждый своей дорогой. Ибо дорога каждого — есть его истина!»
