Первый арест. Возвращение в Бухарест - [87]

Вот и широкий, просторный бульвар Элизабета с мигающими названиями кинотеатров и портретами кинозвезд на фасадах домов, вот Университетская площадь, белые статуи Спиру Харет, Георге Лазаря, Шинкай в гипсовых сюртуках, и среди них скачет на чугунном коке Михай Витязу, тяжеловесный и анахроничный, как поэма Болинтиняну. Затем узкие торговые улочки района Липскань и сама Липскань — длинная, тесная, вся в витринах, словно стеклянная труба, завешенная сукнами и шелками. Дымбовица. Огромная мрачная глыба Дворца юстиции, нависшая над невидимой, стиснутой высокими берегами рекой. Длинные силуэты крытых павильонов Центрального рынка. Плоские мосты. Ночные кабачки, все еще истекающие желтым светом и грустными звуками цимбал.

Я сидел в первой машине вместе с Гицей, Долфи и Виктором. В ушах звенело, и после чада ночных ресторанов приятно было подставлять лицо теплому ветру, вдыхать полной грудью ночной воздух и смотреть на несущиеся нам навстречу знакомые очертания улиц, площадей, многоэтажных домов с искорками огней в окнах. Вообще я любил ночной Бухарест. Нет, я вовсе не забывал про эксплуатацию, жульничество и все прочее. Просто ночью все это не так бросалось в глаза. Вот и теперь все было иначе, чем днем, все окутано волшебными светотенями. У дверей ночных ресторанов стояли цыганки с корзинами цветов, и, хотя я успевал увидеть только темные бестелесные лица и яркие вращающиеся зрачки, каждая цветочница казалась мне прекрасной, как Рада в стихах Аргези…

Машина проскочила площадь Сената и въехала на Каля Раховей. Мы молчали, а Гица болтал без умолку. Все, что он говорил, было «безусловно», а все, что говорили другие, — «Aiurea». Безусловно важно только то, что происходит сейчас, каждое мгновение — лучшее мгновение, потому что оно твое. Кто хочет веселиться, должен забыть все. Человек бывает счастлив, только когда забывает. «Давайте петь, — шумел Гица. — «Гаудеамус игитур»… Или ту русскую песню, которая мне нравится: «По морям, по волнам… нынче здесь, завтра там…» Нынче здесь, завтра там… А послезавтра где?» — «Послезавтра безусловно в тюрьме», — сказал Виктор. «Братцы, если меня посадят, — сказал вдруг Пауль, — я не боюсь. Пусть меня изобьют. В детстве меня здорово лупили веником». — «А что ты при этом испытывал?» — спросил Флориан. Тут начался интересный разговор про то, как избивают в сигуранце и в полиции, а Гица бесился и кричал: «Aiurea! Вы не умеете веселиться. Шофер, сворачивай к бару «Зису». Веселье безусловно не получается. Выпьем еще по маленькой».

Переезды из одного ресторана в другой продолжались. Флориан перестал записывать «фазы опьянения», потому что был по-настоящему пьян. Алеша путал латинские и греческие цитаты, а мне почему-то стало ужасно грустно, я вспомнил Неллу, Дима, Анку и решил, что я окончательно пропал: все они заняты разумным и полезным делом, а я превратился в подонка вроде Гицы. Страшное дело: я вдруг вообразил, что я и Гица одно и то же лицо. Вот я валяюсь утром в постели и жду, пока по улице не промчатся разносчики газет с криком «Темпо»!» — это значит, уже двенадцать часов, можно вставать. Вот я шатаюсь по коридорам с сонной мордой, и какой-то пижон в твидовом пиджаке спрашивает: «Пойдешь с нами выпить?» Потом я представил себе, как встречаю в пьяном виде Анку и она не хочет со мной разговаривать.

Проклятое вино. Я тут же решил бежать из кабака, но, как только я встал, пол и стены закачались. Пришлось сесть, чтобы остановить качку, но и это не помогло. Теперь все вокруг меня качалось: стойка бара, лица, прически, челюсти, дымящиеся сигары; а очки сидевшего напротив меня Долфи описывали круги отдельно от его бледного, осунувшегося лица…

Мир перестал качаться и начал снова оставлять следы в памяти только под утро, когда мы приехали на Центральный рынок освежиться тарелкой ciorbă de burtă[20].

Утро было прохладное, с низкими облаками, разбросанными, как серые кляксы, над темными крышами домов. От крестьянских возов, стоявших вдоль набережной Дымбовицы, пахло летом. Во всем была радость наступающего дня, только в узком как кишка ресторанном зале, где нам подали чорбу, все было перемешано: день и ночь, вчера и сегодня, а в самом дальнем углу четыре человека в засаленных кепках молча и сосредоточенно играли в карты; там же двое спали сидя, нахлобучив кепки на глаза; судя по всему, эта компания торчала здесь еще с позавчера.

Съев по тарелке кислой, пронизывающей до самого сердца чорбы, мы почувствовали себя лучше. Знаменитая чорба буквально промыла нам все внутренности, и Гица тут же предложил поехать в «Кафе де ля Пэ» выпить итальянского вермута. «Вермут к завтраку?» — спросил изумленный Долфи. «Aiurea! Там и водка найдется. Поехали!» — сказал Гица, но никто не поддержал его предложения. Выйдя из ресторана, мы попрощались и разошлись.

Так закончилась эта шумная ночь, которую я потом часто вспоминал, потому что именно в эту ночь решилась моя дальнейшая судьба. Тогда я этого еще не знал. Я шел домой в поганом настроении, хмель прошел, но отчаянно болела голова, и я смотрел на мирные будничные картинки начинающегося дня, совсем не подозревая, что закончилась последняя ночь моего юношеского легкомысленного существования и начался первый день испытаний в моей новой нелегкой судьбе.