Первый арест. Возвращение в Бухарест - [84]

Когда я пулей влетел в четырнадцатую комнату, там все уже обсуждали новость. Радуц лежал на своей койке, попеременно задирая над головой то одну, то другую ногу, и говорил о том, что произошло, с таким видом, как будто это он добился от румынского правительства, чтобы оно признало СССР; Долфи ходил между кроватями, ерошил свои щетинистые волосы и излагал совершенно исключающие друг друга предположения о последствиях этого события; Виктор резко возражал, а Флориан приставал ко всем с вопросами: носят ли советские дипломаты фрак? Можно ли будет поехать в Москву? И сколько будет стоить билет? Когда фантазия его иссякла, он вдруг спросил: «Ребята, кто из вас хотел бы быть советским послом в Бухаресте?» Раду немедленно согласился. «А что бы ты стал делать?» — спросил Флориан. «Ездил бы каждый день по Каля Викторией и останавливал машину у префектуры полиции». Флориан страшно удивился, и Раду, объяснил, что на дипломатической машине полагается вымпел. Представляете себе, красный флаг с серпом и молотом перед самым носом у полиции, а она ничего не может поделать? Все были в восторге от такой перспективы, но тут неожиданно выяснилось, что здание русского посольства как раз и помещается рядом с префектурой полиции, только в нем до сих пор проживает Поклевский-Козел, которого газеты все еще величают полномочным послом государя императора всея Руси, — его даже приглашают на приемы в королевский дворец. Раду сказал, что интересно было бы посмотреть на этого козла, как он себя сегодня чувствует, и Флориан с самым невинным видом предложил немедленно отправиться в русское посольство. «Разве вы не знаете, что Поклевский содержит там библиотечку с выдачей книг на дом? «Дневник Кости Рябцева» я брал у него». Раду сказал, что он не верит, — бывший царский посол промышляет советскими книгами? «А я верю, — сказал Виктор. — Поклевский тоже хочет заработать. Такова система». Пока они спорили, появился Дим, и Флориан спросил, хочет ли он пойти с нами в русское посольство. «Ну конечно же, — сказал Дим. — И давайте выходить немедленно, уже половина второго, нам еще нужно запастись кое-чем по дороге». — «Черной краской?» — спросил Раду, и все рассмеялись. «Нет, мелом», — сказал Дим, подошел к шкафу, стал к нему спиной, а когда он отошел, дверцы оказались расписанными знаком серпа и молота. Ни одной минуты не терял даром Дим.

Особняк бывшего русского посольства, одноэтажный, с потемневшими стенами, казался запущенным уже снаружи. Мы вошли в холл и огляделись: узкие старинные окна с трехцветными стеклами: белое, синее и красное — царские флаги… Потолок высокий, темный, с отколовшейся лепниной… На стенах двуглавые орлы, жалкие, с разбитыми гипсовыми крыльями… В библиотеке мы увидели и самого Поклевского. Последний царский посланник сидел за большим столом, заваленным книгами, старыми, истрепанными журналами, пахнувшими сыростью и дезинфекцией. От самого Поклевского тоже исходил запах пыли и формалина, — казалось, если ткнуть рукой в его широченный чесучовый пиджак, оттуда посыплются опилки… Пока Флориан обменивал книгу, Дим потихоньку рисовал мелом серпы и молоты на стульях, на стенах и под самым носом у Поклевского, на его же столе, под газетами.

Когда мы вышли из старинного особняка, спотыкаясь от возбуждения и еле сдерживая смех, все увиденное показалось нам странным и удивительным: тут, на улице, солнце, автомобильные гудки, громкие голоса, а там, за этими облупившимися стенами, сидит, как в склепе, одинокий старик и смотрит в холодную пустоту. Сколько лет сидит он там, этот живой мертвец? Скоро семнадцать — с первого года революции. Зачем? Почему? Впрочем, теперь всему этому конец. Скоро откроют окна, и сюда придут представители новой России. И нам казалось, что знаки серпа и молота, которыми мы украсили убежище Поклевского, подготовляют приход этих людей, которых мы никогда еще не видели.

Вернувшись в общежитие, мы все время обсуждали скорый приезд советских представителей, и я попытался втолковать обитателям моей комнаты, какое это будет замечательное событие. Все слушали молча, только Бранкович встал и демонстративно начал собирать свои конспекты.

— Неужели ты такой трус, Бранкович, что боишься даже слушать?

— А зачем мне слушать? У меня есть цель в жизни, не желаю вмешиваться в политику.

— У тебя все есть, и прыщи и паутина в голове. Э, да что с тобой разговаривать…

— А ты не разговаривай, — сказал Бранкович и, очень довольный собой, вышел.

Один из обитателей тринадцатой комнаты, обшарпанный рыжий Фреди, который был бы хорошим парнем, если бы не лебезил перед всеми, у кого надеялся занять несколько лей, спросил:

— Ты кем будешь, Саша, если придут товарищи, — народным комиссаром?

— Это еще неизвестно, Фреди. Но кем ты будешь, я знаю — холуем!

Меня охватила ярость. Какого черта они судят обо всех по себе! Бранкович спит и видит во сне, что он уже сделал карьеру: поступил на службу в ту самую фирму, где работал и его отец. Тот был рядовым служащим, а Бранкович, имея диплом, надеется заведовать юридической конторой фирмы. Отец получает пенсию в восемьсот лей, а сын будет получать полторы тысячи. Вот она, цель в жизни. Вот оно, будущее. Вот результат усилий целого поколения: восемьсот и полторы тысячи. К черту их! К черту такое будущее, что бы там ни было. Милый, сверхосторожный Бранкович. Да обанкротится твоя фирма вместе с ее филиалами. Да поразит тебя сифилис, которого ты так боишься… Я вспомнил испуганное лицо Бранковича во время забастовки на юридическом факультете. «Ты куда, Бранкович?» — я схватил его за руку, как только он захотел смыться. «Пусти, нас непременно посадят или изобьют». Вечером, когда я пришел в общежитие с разбитым глазом, он лежал на койке, давил прыщи и решал кроссворды. «Ура! Министр юстиции подал в отставку!» — крикнул я. «Новый министр протащит закон об адвокатах не хуже старого», — сказал Бранкович. И он оказался прав, черт возьми! Но это ровно ничего не значит. Борьба не закончена, и мы еще посмотрим. Теперь все знают, что новый закон — гнусная штука. Нельзя складывать оружие, надо бороться. Нельзя решать кроссворды, когда идет борьба. Нельзя быть таким, как Бранкович.