Первый арест. Возвращение в Бухарест - [43]

Сидевший за столом человек, от которого зависела моя участь, был молодой и красивый, сердитый и важный. Так и не взглянув на меня и продолжая что-то писать, он прочел мне длинную нотацию. Гимназист должен учиться и слушаться учителей, так же как учителя должны слушаться своего начальства, начальство в свою очередь должно слушаться короля; сам король тоже слушается господа бога; таков закон, который правит миром; все должны слушаться, все должны подчиняться и строго следовать установленному порядку. Все это он говорил не запинаясь, как затверженное, и при этом не переставал что-то писать и макать в чернильницу свою блестящую черную ручку. И все, что он говорил, всегда, еще в раннем детстве, вызывало во мне смутный, не вполне осознанный, но явный протест. Все дети, открывая мир, задают старшим на каждом шагу один и тот же, но всегда новый, всегда волнующий вопрос: почему? В мое время, в моей среде всем детям отвечали на это одинаково: т а к  д о́ л ж н о! На все вопросы я всегда получал от отца один и тот же ответ: есть, был и будет от века и до века единый бог, создавший мир и людей и порядки в мире; есть, были и будут солнце, луна, звезды, Дунай, богатые и бедные, злые и добрые, полицейские и перчепторы[7], и с этим нельзя спорить, — можно только усердной молитвой и соблюдением определенных правил вымолить себе несколько лучшую долю, если не здесь, на земле, то уж во всяком случае в загробной жизни… Эти незыблемые, не подлежащие обсуждению истины всегда вызывали во мне смутное ощущение неправды и неблагополучия. Почему все это так и не может быть иначе? Почему все это есть, было и будет, если это зло?

— Меня избили в полиции… — неожиданно для самого себя сказал я громко и стал ждать, что будет.

Он перестал писать и задумался. Я решил, что он собирается ответить, но никакого ответа не последовало. И только тогда я очень ясно ощутил, что я для него не существую. Существуют протоколы, чернильница, ручка, которой нужно что-то писать, существуют эти толстые тома, очевидно свод законов, но меня нет. Я отчетливо видел, что он держит в руках именно мое дело, что-то из него выписывает, ставит точки и запятые, но ко мне это не имеет никакого отношения.

— Черт знает что такое! — заговорил он снова вслух. — За две недели тридцать арестованных! Тюрьма переполнена, а тут еще, пожалуйста, ученики и черт знает кто!

Через много дней я понял, что в этих словах и был ключ к разгадке всего того, что случилось со мной после ареста. Следствие по делу Макса и других коммунистов было давно закончено, и то, что полиция собиралась приплести к этому делу с большим опозданием и учеников, не вызвало одобрения в прокуратуре. Такая история была в тот момент невыгодна властям, газеты могли раздуть ее, и создалось бы впечатление, что гимназия заражена коммунизмом. Вот почему комиссар с наглыми глазами оставил меня в покое после первого же допроса, а прокурор тоже смотрел теперь на меня как на ненужный ему, отработанный материал. Но он не только не счел должным сказать, что меня освобождают, а, наоборот, всем своим поведением создал у меня впечатление, что я попаду отсюда только в тюрьму. Делал он это, очевидно, по привычке, — так он поступал всегда, со всеми арестованными, так поступил и со мной, ни разу не взглянув мне в лицо.

Покончив с моим делом, он отослал меня в коридор к полицейскому и вызвал Леонида. Ему он тоже читал нотацию — я слышал его сердитый механический голос. Потом снова вызвали в кабинет меня. Теперь, когда положение определилось, я был почти спокоен.

— Подпишитесь!

Мы подписали протянутые нам бумаги.

— Можете идти!

Все. Теперь нас уведут в тюрьму. Леонид стоял бледный, без кровинки в лице, и я видел, как дрожат его бумажно-серые губы. Только бы он выдержал, подумал я и тронул его за руку, показывая, что надо идти. Мы повернулись и вышли в маленькую комнатушку, где ожидали решения своей участи. Но полицейский почему-то за нами не пошел. Мы остановились и стали ждать. Прошло несколько минут, а его все не было. Наконец открылась дверь, и он вышел из прокурорского кабинета, держа под мышкой свою папку, и, даже не взглянув в нашу сторону, прошел в коридор и исчез: для него мы тоже больше не существовали. В это мгновение я все понял: мы свободны!

Когда мы очутились на улице, Леонид остановился, словно проснувшись от сна, молча пожал мне руку и, не говоря ни слова, быстро пошел прочь. Я видел, как он свернул в переулок и исчез.

Я остался один.

Был теплый и неподвижный июньский вечер. Улица казалась тесной от тополей и акаций, вытянувшихся вдоль желтых домов. Я смотрел на нее в каком-то странном оцепенении, ни о чем не думая, ничего не желая. Вдруг я почувствовал дуновение чуть-чуть влажного ветерка и смолистое благоухание деревьев, увидел огни фонарей и фигуры прохожих, услышал шаги, голоса и скрипучие грустные звуки граммофонного вальса, доносящиеся из открытого окна соседнего дома. Все это я почувствовал, увидел и услышал не сразу, а постепенно, как человек, который медленно просыпается. Сначала ко мне вернулось зрение, потом слух и обоняние. Подняв голову, я, как всегда, поискал глазами Большую Медведицу, потом еле заметный Алгол, мерцающий над второй яркой звездой ее хвоста, и Полярную, которая должна была находиться правее и выше, у пересечения двух линий, мысленно протянутых от оси Большой Медведицы. Вот она! Все в порядке: небо такое же, как всегда, за эти дни ничего не изменилось. И я почувствовал, что то, что произошло со мной в трибунале и полиции, отодвинулось куда-то далеко-далеко, как будто это происходило не со мной и не здесь, в этом привычном и незыблемом мире.