Первый арест. Возвращение в Бухарест - [32]

Не осуществив ни того, ни другого, я стал мечтать о том, как познакомлюсь с ней на каком-нибудь подпольном собрании, — может быть, я буду руководить ячейкой и разъяснять ей все, чего она еще не понимает. На что способна такая девушка: разносить пакеты «Красного юга»? Собирать деньги на МОПР?

Я видел ее в библиотеке три раза, но так и не решился спросить, кто она, я узнал только, что ее зовут Шура, — по крайней мере, так называл ее Макс. В четвертый и последний раз я увидел Шуру при других, совершенно неожиданных для меня обстоятельствах.

Однажды в конце апреля — в отворенные окна несло уже не весенней сыростью, а сухим теплом раннего лета — Макс позвал меня за перегородку и, понизив голос, словно доверял большой секрет, сказал:

— Приходи завтра на базар — в двенадцать часов!

— Зачем?

— Не задавай лишних вопросов.

— Вы тоже там будете?

— Опять вопросы? Говорят тебе, приходи ровно в двенадцать утра!

Судя по тому, как было обставлено это приглашение, на базаре меня ждало из ряда вон выходящее событие. Но какое? Как я ни напрягал свое воображение, я ничего не мог придумать.

Следующий день было воскресенье, я не утерпел и явился в назначенное место за полчаса до указанного Максом времени.

Базар находился недалеко от центра и занимал большую, плохо замощенную, заплеванную, покрытую конским навозом и грязью площадь, вокруг которой тянулись длинные ряды лавок, ларьков, чайных, закусочных, пивных.

Был тот час, когда в беспорядочной, шумной базарной толчее наступало некоторое затишье; крестьяне, прибывшие сюда издалека и уже распродавшие свой товар, теперь сами превращались в покупателей — бродили по торговым рядам и осторожно, как бы случайно, приглядывались к нужным им товарам, провожаемые деланно равнодушными взглядами лавочников, следивших из-за окон за плывущими мимо мужицкими кушмами, как рыболов за своими поплавками; около вынесенных прямо на улицу столиков чайных сидели распаренные, уже, отдыхающие от базарных трудов люди; в винном ряду собралась толпа и с завистливым напряжением следила за человеком в рваном вышитом жилете: он сосал вино из бочки через камышину, заменявшую шланг, и пил «на пузо», то есть столько, сколько влезет, и, хотя был маленький, тщедушный, с красным лицом натужившегося младенца, он пил долго, не переводя дыхания, — казалось, он в конце концов высосет все содержимое этой бочки с ржавыми обручами, которая была в два раза больше его самого.

Обойдя весь базар, вдыхая борющиеся друг с другом запахи сена, дегтя, навоза и прислушиваясь к страстным словесным поединкам, разгорающимся на каждом шагу между покупателями и продавцами, я все с большим недоумением думал о том, зачем меня сюда послали. Что здесь может случиться, среди возов с овощами, новых горшков, плетеных рогож, ведер и мисок?

Пройдя еще раз по широкой мощеной дороге, разделяющей весь базар надвое, и уже подумывая об уходе, я вдруг увидел Макса. Он шел мне навстречу с каким-то незнакомым человеком, и по его торопливой походке, по тому, как он посмотрел на меня, я понял, что уходить нельзя. Дойдя до конца дороги, я свернул за угол, потом снова вернулся на базарную площадь, но Макса уже не было. Я поискал его глазами и вдруг увидел какое-то странное движение около одной из чайных: несколько человек подняли столик, стоявший у дверей чайной, и вынесли его на мостовую. Потом один из них, высокий, усатый, влез на него, протянул вперед руку и громко крикнул:

— Товарищи! Граждане!

Это было так неожиданно и странно, что все, кто его услышал, повернули головы и стали ждать, что будет дальше.

— Товарищи! — продолжал громко, но спокойно человек, взобравшийся на стол. — Я обращаюсь к вам от имени уездного комитета Коммунистической партии!

Так вот для чего Макс послал меня на базарную площадь! Чувствуя, как бьется сердце, я поспешил подойти поближе к столу, на котором стоял оратор. Теперь я мог хорошенько его разглядеть. Он был высок, худ и жилист, в темно-коричневом пиджаке и кремовой, застегнутой на все пуговицы косоворотке; лицо скуластое, бледное, с длинными черными усами; в спокойном прямом взгляде его темных глаз, как и во всем его облике, было что-то серьезное, строгое и простое — располагающая к доверию простота рабочего человека; он действительно, как я узнал впоследствии, был рабочим-каменщиком. Говорил он тоже просто, без пафоса и ораторских приемов, но слова его звучали раздельно, громко, полновесно.

— Сегодня исполняется десять лет с тех пор, как румынские помещики и капиталисты задушили революцию в Бессарабии, обагрили кровью бессарабскую землю и начали создавать здесь, между Дунаем и Днестром, военный плацдарм мирового капитализма для нападения на первое рабоче-крестьянское государство — Советскую Россию!

Слова эти были столь неожиданными и смелыми, что на площади воцарилась напряженная тишина. Сотни людей, стараясь не шуметь, стали подходить со всех сторон к тому месту, где выступал оратор. Десятки лиц, по которым еще несколько минут тому назад метались тени базарной суеты, теперь словно преобразились. Все слушали оратора с широко раскрытыми от удивления, от восторга или от испуга глазами, слушали молча, не двигаясь, простые и вместе с тем необычные слова об их собственной жизни, о засилии чиновников, жандармов и полицейских, о тяжелых налогах, о близкой и бесконечно далекой Советской России, о Коммунистической партии, которая, вопреки запрету и террору, существует и продолжает свою работу. Все, что он говорил, было смелым вызовом, брошенным не только властям, полиции, жандармам, граничарам, которых все боялись и о которых никто не смел сказать вслух худого слова, но и всему привычному, нерушимому укладу жизни, базару с его мелочными обманами, хитростями, суетой.