Первый арест. Возвращение в Бухарест - [186]

Он не заплакал, он снова почувствовал боль, а она уже оправилась от смущения и вдруг вспомнила, что товарищ Думитриу уехал в город и вернется через час, не раньше. Она обняла его за плечи, от прикосновения ее толстой и теплой руки ему стало легче, и он забыл о своей боли.

В комнате, куда она его привела, было тесно от столов, стульев и блестящих конторок «фише». Все лица, которые его обступили, казались ему одним улыбающимся лицом, все руки, которые он пожимал, казались одной крепкой дружеской рукой. Когда Мария усадила его за стол и сунула в руки дымящуюся чашечку черного кофе, он стал наконец различать окруживших его товарищей. Все задавали ему вопросы, никто не ждал ответа, потому что каждый порывался что-то рассказать сам. Ему все время казалось, что все говорят об одном и том же, потому что каждый начинал с одной и той же фразы: «Помните, товарищи… Помните, как в тридцать третьем… Помните, как в тридцать четвертом… Помните, как зимой тридцать пятого?..» И каждый раз они вспоминали какой-нибудь провал, арест или тюрьму…

Когда минут через сорок Мария проводила его по коридору к товарищу Думитриу, тот уже сидел за своим столом и что-то писал. На нем был темный пиджак и полосатая рубашка без галстука. Лицо у него было простое, с прямым носом, темными задумчивыми глазами, и седина на висках, но волосы не поредели с возрастом. Он встал из-за стола, подошел к вновь прибывшему члену Цека с сердечной улыбкой и протянул ему свою руку, большую, сильную руку с темными, огрубевшими пальцами, как и подобает железнодорожнику.

— Здравствуйте, товарищ Думитриу, — сказал вновь прибывший, протягивая свою худую и чуть-чуть скрюченную руку человека, только недавно вышедшего из тюрьмы.

— Здравствуй, Леон, — сказал Думитриу. — Я жду тебя третий день. — Он пытливо посмотрел на вновь прибывшего и, видя, что тот спокойно улыбается, продолжал: — Я даже приготовил тебе рабочее место — посидишь первые дни здесь, со мной… — Он показал на второй стол. — Как только я закончу письмо, мы поговорим. А пока займись вот этим, — он извлек из кармана несколько листков, отпечатанных на ротаторе. — Стенограмма вчерашнего заседания бюро — она введет тебя в положение дел…

Так встретились два товарища, два революционера и члена Цека Коммунистической партии Румынии, в которой оба состояли со дня ее основания, братья по любви к одному и тому же делу, которому оба посвятили свою жизнь. В последний раз они встречались в тюрьме, а теперь впервые встретились в здании Цека, и оба спокойно уселись за свои столы, как будто ничего неожиданного не произошло. С каждым из них и с организацией, которая составляла смысл их жизни, произошли удивительные перемены, а они сидели спокойно и работали, они всегда встречались для работы, — так было в подполье, так случилось и теперь, в ночь накануне прихода Красной Армии.

В эту ночь во многих бухарестских домах люди не ложились спать, понимая, что они переступают важный рубеж, и вполне сознавая всю необычность своего ночного бдения: так не ждут утра и восхода солнца — так ждут судьбу. Но очень немногие понимали, что судьба в эту ночь была лишь ускоренной формой времени.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ УТРО И ВЕЧЕР

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На рассвете дорога быстро посерела, наша машина как будто выбралась из туннеля, и мы увидели стелющийся над землей легкий туман, слабо прикрывающий местность, искореженную и обезображенную войной: поперек пшеничных полей тянулись длинные ряды колючей проволоки, по обеим сторонам шоссе зияли воронки, за кюветами валялись лошадиные трупы и остовы сожженных машин. Тихое и свежее утро, разгоравшийся небосклон на востоке, где за облаками всходило солнце, лишь подчеркивали страшные отметины недавних боев. Даже с нашего быстро мчавшегося «доджа» видно было, как блестят свежеумытые росой августовские травы, как из перестоявшейся ржи взмывают ввысь перепела, а над опушкой леса мирно тянутся голубые дымки человеческого жилья. На фоне этих радостных признаков пробуждающейся к своим утренним хлопотам жизни было физически больно смотреть на следы разрушений, и мы сидели в машине молча, с похудевшими от бессонной ночи, одинаково запыленными, безжизненными лицами. Казалось, что и мысли у всех были одинаковыми: вот начался новый день, но война продолжается, бомбы, снаряды, траншеи снова изуродуют какой-нибудь прекрасный уголок земли, где-то снова будут гибнуть люди от внезапной, насильственной смерти, и никто не знает, когда этому наступит конец.

Может быть, и не совсем так думали сидевшие со мной в «додже» Игорь Кротов, майор Антонов, Паша Фрумкин и остальные военные корреспонденты, но я мог бы поручиться, что все они были в то утро захвачены глубоким, необычайным настроением, которое нелегко высказать словами. Еще труднее было бы выразить мое собственное состояние после ночи воспоминаний. Сегодня, подумал я, как только рассвело, сегодня я получу ответ на все мои вопросы и сомнения. Думать о них я уже не мог больше. Сухой свет дня обнажил окружающий меня реальный мир и затемнил картины прошлого; осталась одна мысль, словно я только что проснулся с нею: «Нынче! Нынче все выяснится». А на востоке солнце уже выглянуло из-за облаков, придорожная трава засверкала росой — и следы войны, то более, то менее явственные, стали совсем незаметными, когда мы выехали на широкую, бесконечную равнину, перехваченную на севере лиловой цепью гор.