Первый арест. Возвращение в Бухарест - [14]

Путь становится все тяжелее, тени росли и как будто прилипали к земле. Вместе с сумерками на окружающий мир спускалась торжественная вечерняя тишина. Уже не слышно было тихого шелеста неспелой ржи, треска кузнечиков, пения жаворонков и всего того, что шуршало в придорожном бурьяне, когда мы шли по этой же дороге несколько часов назад. Только запахи становились резче, теперь пахло все: земля, воздух, трава… Мы все еще не видели впереди села, но там, где оно должно было показаться по нашим расчетам, над потемневшим краем степи зажглась вечерняя звезда, и мы шли теперь прямо на нее, а она переливалась зеленоватым холодным огнем, неподвижная, бесконечно далекая и совершенно равнодушная к нашим страхам и переживаниям. Вскоре ночь окончательно окутала небо и землю, и вот уже ничего не видно, кроме одинокой звезды, и мы идем уже не по дороге, а полем, увязая в высокой колючей траве, одинокие, потерянные в огромном, как будто залитом чернилами мире.

Где-то совсем близко заквакала лягушка и зашелестели ветви какого-то дерева.

— Ребята, забор! — услышали мы из темноты звонкий голос Яшки, обрадованного, что мы наткнулись наконец на человеческое жилье, — значит, село уже где-то совсем близко. — А ну-ка, залазьте сюда!..

Держась друг за друга, мы пролезли в узкую щель забора с болтающейся в ней, не совсем оторванной доской.

В саду было темно, таинственно. Как только мы отошли от забора, перед нами неожиданно выросла огромная фигура старика, одетого во что-то белое.

— Кто это?

Мы остановились, затаив дыхание и вытаращив глаза на эту жуткую, непонятную фигуру, которая стояла неподвижно, держа руки по швам и, казалось, поджидала нас.

— Не бойтесь!.. Это же камень… — сказал вдруг Яшка. — Вон там еще один…

Теперь все увидели, что за первой фигурой в глубине белела еще одна, поменьше.

— Что это?

— Кладбище!.. — услышал я чей-то испуганный шепот.

— Еврейское кладбище! — добавил всезнающий Яшка, и в его голосе мне тоже послышался страх.

Несколько мгновений длилось остолбенение моих товарищей.

— А если  о н и  сейчас выйдут? — спросил кто-то тихим горячим шепотом.

— Кто  о н и?

— Будто ты и сам не знаешь…

— Мальчики, мне страшно!

— Не канючь! — грубо оборвал Яшка. — Держитесь за руки!.. Пошли!

Но и сам он был, очевидно, сильно напуган, так как, вместо того чтобы идти назад к забору, повел нас через кладбище.

Взошел медно-красный серп луны и осветил обточенные кладбищенские камни с высеченными на них письменами и грубыми изображениями рыб, зверей и человеческих голов в меховых шапках.

Несколько минут мы шли тихо, держась за руки и беспокойно косясь на странные, печальные, словно чего-то ожидающие надгробья. Потом мы свернули в другую аллею, и перед нами открылся вид на все кладбище, отлого спускающееся к глубокой балке. Это был совершенно новый, фантастический, призрачный мир. Среди беспорядочно разбросанных камней и склепов искрились, трепетали странные огоньки, словно кто-то расхаживал между могилами и мигал огромными холодными зрачками. Тревожно, просительно ныли невидимые комары, в темных кустах слышались тихие, печальные вздохи, и раздавшийся вблизи неожиданный крик лягушки прозвучал как призыв оттуда — из таинственного «того света», о котором мы знали из рассказов взрослых, что он почему-то всегда враждебен нашему, живому миру.

— Ой, что там светит? — повторил все тот же испуганный голос.

— Тай ничего — кости светятся! — бодро ответил Яшка.

Это жуткое объяснение сразу вывело нас из оцепенения: мы бросились бежать.

— Стой! — крикнул Яшка и, опередив всех одним прыжком, побежал впереди колонны.

Мы бежали по кладбищу, не чувствуя ни усталости, ни холодной мокрой травы под ногами, бежали, боясь оглядываться и смотреть по сторонам, и нам казалось, что кто-то гонится за нами; мне все мерещилось что-то белое, растущее и несущееся по кругу в лучистой тьме, и слышалось, будто что-то шуршит, тяжело дышит и топает по заросшим аллеям, залитым медным светом раскаленного осколка луны.

…На другое утро ярко светило солнце. В его жарких лучах растаяли ночные страхи и привидения, но сразу же начались другие муки. Целую неделю длилось в школе расследование дела о нашем походе к морю. От нас требовали выдачи зачинщиков, но мы отказались, и были наказаны все: и те, кто участвовал в экспедиции, и те, кто только знал о ней, но не сообщил учительнице о нашем намерении. От всех этих допросов, увещаний, угроз воспоминание о нашем смелом походе казалось еще прекраснее, и само море с его вольным простором, тихим рокотом волн и белыми, поблескивающими на солнце отмелями казалось еще заманчивее. Именно в дни горькой и унизительной расплаты за это открытие я почувствовал, что полюбил его крепко и навсегда.

ПЕРЕЕЗД

Родной дом, в котором я жил всегда, старая одинокая айва под окнами, ерики, лодки, вербы и весь незыблемый мир на воде, окружавший меня с тех пор, как я себя помнил, — все это исчезло однажды навсегда: мы переехали в город.

Помню, как я шел в последний раз по улицам родного села в необычный час — в середине ночи; пароход, на котором мы уезжали, уходил на рассвете. Я шел вялый и недовольный: страшно хотелось спать. Я шел и думал, что все кругом спит: и деревья, и дома с потушенными окнами, и черные ерики, как будто укрытые одеялами; спят люди, собаки, даже комары, — не слышно их обычного тревожного нытья; не спят только лягушки, они кричат, охают и заливаются с таким отчаянием, как будто на спящем ерике случилась беда.