Первый арест. Возвращение в Бухарест - [124]

Я смотрел на нее и не мог понять, что с ней происходит. Что это у нее на лице, уж не слезы ли? Почему так взволновал ее наш разговор? Я не понимал, и она ничего не объяснила, но, уходя, вдруг наклонилась и быстро поцеловала меня в губы. Я покраснел и ужасно растерялся. «Что это значит?» — хотел я крикнуть, остановить ее, объясниться, но не успел — она открыла дверь и выбежала в коридор. Я успел только покраснеть.

Ночью я снова не спал и долго смотрел в окно на отвесные громады домов с освещенными окнами, на залитое чернилами небо, думал об Анке и строил различные предположения о том, что должен означать ее поцелуй. Завтра она придет, и мы, конечно, обсудим создавшееся положение. Я не сомневался, что раз она меня поцеловала, значит, создалось положение, которое следует обсудить.

Я думал об Анке, но все еще видел перед глазами лицо Раду. Просто нечестно думать об Анке, когда Раду арестован. Может быть, его и сегодня мучают, а у меня в голове Анка. За окном красные отблески уличных огней ложились зловещими пятнами на черные стены домов. Внизу сегодня почему-то тихо, нет музыки и шарканья ног, и уличный шум давно затих, слышны лишь далекие пронзительные свистки паровозов; когда ночь окончательно овладевает городом, из Гара де Норд[60] всегда доносятся тревожно-манящие паровозные гудки.

Прошлую ночь я почти не спал. Вряд ли я усну и сегодня. Моль, влетевшая в окно, с тихим стуком ударилась о раскаленное стекло электрической лампочки, но этот стук отозвался во мне как удар молота. Я вдруг почувствовал запах воды, тины, смолы и услышал пронзительный клекот бакланов. Я был на Дунае, в лодке, и как раз собирался причалить к берегу, когда заметил, что там поджидает меня полицейский. Я свернул назад и несколькими взмахами весел очутился на середине реки. Здесь я был свободен, совершенно свободен, течение медленно уносило меня все дальше и дальше от берега, и я был так счастлив, что запел громко и самозабвенно старую рыбачью песню, услышанную в детстве, когда впервые попал на баркас. И вода поблескивала на солнце стальной чешуей, и небо было высоким и синим, и вокруг меня все было замечательно красиво, пока я вдруг не увидел, что за моей лодкой кто-то плывет. Я узнал Раду. У него было перекошенное от страха лицо, как у человека, который выбивается из последних сил. «Не бойся, Радуц, я тебя сейчас вытащу!» — крикнул я и протянул ему весло. Он ухватился за него, и я едва не выпал сам из лодки. «Спокойнее, Радуц, спокойнее!» — кричал я, но он вдруг сделал сильный рывок, и я тоже полетел в воду…

Я проснулся с кошмарным чувством, что задыхаюсь, и, открыв глаза, увидел Дима.

— Ты как сюда попал, Дим?

— Обыкновенно, через дверь.

— Так она же была заперта на задвижку.

— Ну, это пустяки, я знал, что ты дома, и открыл задвижку ножом.

Я хотел было рассказать ему о Раду, но он перебил меня и сказал, что все знает.

— Радуц замечательный парень, но порядочная шляпа — его взяли у ворот фабрики «Леметр».

— Что он там делал? — спросил я удивленно.

— То же самое, что всегда, — выполнял поручение, которое должен был выполнить другой…

— Ах, черт, похоже на него!

— Нет, в этот раз он был прав. Ты бы на его месте сделал то же самое, иначе ты мне не товарищ, — сказал Дим и принялся рассказывать, как все произошло.

Когда Раду арестовали у ворот «Леметра», никто не знал, кто он. Только один рабочий, который видел, как все было, случайно встретился в тот же день с Димом у постели другого товарища, заболевшего воспалением легких, и тут все выяснилось. Больного товарища зовут Санду, и оказалось, что именно с ним виделся Раду утром накануне ареста. Санду уже второй день чувствовал себя больным, а в то утро был совсем плох, Раду это заметил и спросил, почему он не идет домой. «Как же я могу пойти домой, — сказал Санду, — если на двенадцать часов назначен митинг у ворот «Леметра», а я один из ораторов и не успел никого предупредить?» Тогда Раду предложил, что он выступит вместо Санду, — он видел, что тот еле держится на ногах. «А что ты можешь сказать рабочим? — спросил Санду. — Ты всего-навсего студент». — «Я скажу им, что, если они будут солидарны, им не страшен никакой враг. Я скажу, что их долг освободить славных железнодорожников Гривицы, которых буржуазия хочет сгноить в тюрьме». — «Я вижу, что ты правильно ставишь все вопросы, — сказал Санду. — Впрочем, истина всегда проста, говорить о ней тоже не трудно — труднее действовать». Словом, Санду согласился, чтобы Раду выступил вместо него, и объяснил ему все, что полагается; остальные товарищи, которые пришли к воротам «Леметра», ничего не подозревали. Летучий митинг прошел очень хорошо, но, как водится, в последнюю минуту нагрянула полиция. Настроение рабочих было отличное, все кричали «Jos!.. Rusine!..»[61], но тут одна работница поскользнулась, и оказавшийся поблизости полицейский ударил ее ногой в лицо. Раду, конечно, не выдержал и вцепился в полицейского. Тот был ростом с телеграфный столб, но Радуц все-таки сшиб его с ног и в это время получил удар резиновой дубинкой по затылку. Таким образом им удалось втащить его в свой фургон и увезти. В полиции они, конечно, выяснили, кто он такой, и, наверное, обрадовались. Вот и вся история. Раду — молодец. Будь на его месте другой, он сделал бы то же самое, если только он товарищ, а не жалкий трус. Санду теперь рвет и мечет — он говорит, что Раду не должен был лезть в драку, зная, что его разыскивают, — это большая ошибка.