Первый арест. Возвращение в Бухарест - [104]

Мы договорились, что соберемся к одиннадцати часам вечера у деревянной будки сапожника на Комендантской, рядом с домом Бориса. Для верности я обойду всех, потому что если кто-нибудь не сможет уйти из дому, то со мною его, наверное, отпустят — меня знали все мамы и папы и почему-то доверяли мне больше, чем другим.

Я начала свой обход с Лени Когана. Он жил почти что рядом с нами, на Софийской улице, и у них была лавочка, где продавали сельтерскую воду, семечки, подогретые на керосиновом фонаре, конфеты и рахат-лукум в белых коробочках с красными этикетками. Только отец Лени всю жизнь был занят не торговлей, а чтением святых книг в отсыревших кожаных переплетах. Каждая книга была длиной в аршин и весом с полпуда — всего их у него было сорок штук, они занимали целый книжный шкаф, и Леня говорил, что они называются «шос» — это и есть талмуд со всеми комментариями. Отец перечел их двадцать раз и собирается до смерти успеть пройти весь «шос» сорок раз. Каждый год, когда он заканчивал чтение своих сорока книг, у них дома устраивался праздник, звали гостей, пекли «лейкех»[39], и все говорили, что если отец Лени сумеет пройти талмуд сорок раз, то он может умереть спокойно: когда придет Мессия, его обязательно допустят к столу, за которым будут сидеть все мудрецы и праведники и угощаться рыбой Левиафан.

Таков был отец Лени Когана, еще не старый человек, но совершенно седой, с всклокоченной головой, посаженной несколько криво на тонкой шее. А сам Леня был мечтательного вида юноша с очень бледными голубыми глазами, и он любил все книги на свете, кроме талмуда; вечно у них с отцом были споры на эту тему, отец проклинал его и говорил, что он непокорный сын, последний сын, лучше бы у него совсем не было сына.

Когда я вошла в лавочку Когана, звякнул колокольчик на дверях, но хозяин не поднял головы и даже не посмотрел, кто пришел. Он сидел, согнувшись над одной из своих книг, и рылся пальцами в своей всклокоченной бороде. Книга лежала на прилавке между коробками, прикрытыми марлей, засиженной мухами, а под прилавком стоял на задних лапках маленький рыжий котенок и играл религиозными шнурками, которые свешивались у хозяина из-под жилетки.

«Добрый вечер, господин Коган», — сказала я, войдя в лавочку, но он не взглянул на меня — возможно, он узнал меня по голосу — и не поднял глаз от книги. Он читал ее в двадцать первый раз, ему нужно было успеть до своей смерти прочесть ее еще девятнадцать раз — ну как же он мог отрываться и смотреть на всех, кто входит в лавку?

Леня увидел меня из открытой двери столовой. Он был уже в пальто и шапке, но, выйдя ко мне, остановился и нерешительно посмотрел на отца. Леня явно ждал, что тот спросит, куда он идет, тогда он поговорит с ним в последний раз, как-то простится, — только отец ни о чем не спросил. Одна керосиновая лампа с жестяным абажуром, подвешенная к потолку, освещала всю лавку, — электричества у них не было, потому что они были очень бедны. Отец низко гнулся над своей книгой, черная ермолка на голове сдвинулась, она вот-вот должна была упасть, а он продолжал тихонько шевелить губами, не обращая внимания на сына, который стоял в пальто и шапке и ждал.

По бледному лицу Лени, по его растерянным глазам я поняла, что ему хочется что-то сказать отцу на прощание и он мучительно придумывает эти свои последние слова, но так ничего и не придумал. Он только нагнулся и прогнал котенка, чтобы тот не теребил шнурки отца, и направился к двери. Когда мы выходили, снова звякнул колокольчик, и отец Лени снова не обратил на это никакого внимания. Так он и не увидел, как Леня уходит из дому, чтобы уже никогда больше не возвращаться. Так он и не взглянул на сына в последний раз.

После Лени нужно было зайти за Димой Гриневым. Он уже ждал у калитки, одетый во все теплое: полушубок, шерстяную шаль, валенки, — я увидела только слабо поблескивающие стекла его очков. Он был простужен, все время кашлял и прикладывал руку в белой варежке к обмотанному шарфом рту, но держался, как всегда, с беспечной веселостью и говорил, что чувствует себя хорошо и готов предпринять поход даже на Северный полюс.

«Отец так ничего и не знает?» — спросила я.

«Не знает, — ответил Дима. — Ты за него не беспокойся, Аннушка, — помнишь, сколько раз он сам говорил, что в Советском Союзе меня бы вылечили? Вот я и пришлю ему почтовую открытку из Крыма, из бывшего императорского дворца Ливадия, он порадуется и простит меня за то, что я ему ничего не сказал».

«А как тетя?» — спросила я. Матери у Димы не было, у них хозяйничала тетя, высокая женщина с усиками и мужскими ступнями, робкое и боязливое существо с оглушительным голосом.

«Она добрая женщина, — сказал Дима. — Я ей тоже ничего не мог сказать, потому что она несознательная».

Я подумала, что с Димой Гриневым все как будто в порядке; вот он шагает по заснеженной улице, похожий на маленького мальчика, закутанного в мамкин платок, и они с Леней о чем-то горячо спорят. Я знала, что все у них давно решено — и как Дима поедет в Крым лечиться, и как они потом будут вместе учиться на курсах; нерешенными были только подробности, и одна из них — где им лучше жить, в Одессе или в Москве, — всегда вызывала горячие споры.