Первый арест. Возвращение в Бухарест - [106]

Мы подошли к хибарке, нагнулись к окошку и увидели комнату, слабо освещенную керосиновой лампой с подвернутым фитилем. На сером глиняном полу спала девушка, и желтый луч лампы лежал на ее обнаженных коленях. В углу стояла печь, от нее была протянута веревка, на которой сушилось белье.

Пока мы отогревали своим дыханием стекло и всматривались в комнату, открылась дверь в сенцы и появился человек, которого мы сразу узнали по бельму на левом глазу, — это был отец Петруца. Он вошел без шапки, в калошах на босу ногу, в рваной шинели, накинутой на плечи, а за ним шли двое молодых людей в городских пальто и серых каракулевых шапках. Мне показалось, что одного из них я знаю — что это студент, племянник помещика Гейденрейха, который владел у нас садами и виноградниками.

Цыган подошел к девушке, спящей на полу, и мы услышали его хриплый голос: «Айда, Тина, вставай… Гости пришли — вставай, мэй!»

Мы смотрели затаив дыхание. Я еще не понимала, что все это значит, пока за домом не залаяла собака и не раздался страшный крик. Кричала женщина, и вскоре она появилась в сенцах — цыган и те двое оставили дверь открытой. Я увидела темное, перекошенное лицо старухи и рядом лицо нашего Петруца.

«Вот, мама, — сказал Петруц по-молдавски, — вот он опять их привел».

Женщина закричала еще громче, а цыган бросился к ней, схватил ее за шею и заорал: «Убью!» Петруц пытался его остановить, но цыган был высокий и сильный, Петруц худенький и низкорослый, и его отшвырнули от дверей. А в это время девушка, спавшая на полу, проснулась, расширенные зрачки ее уставились на цыгана, а тот душил женщину и кричал, и все это было так страшно, что я не захотела больше смотреть и отпрянула от окошка.

Потом я увидела, как из хаты выбегают те двое, в каракулевых шапках. Теперь я окончательно узнала одного из них, конечно же это был родственник Гейденрейха, он был трус и теперь удирал со своим товарищем со двора. Вслед за ними выбежал Петруц. Он ничего не видел перед собой и узнал нас только тогда, когда Боря схватил его за руку. «Ах, это вы? — сказал Петруц. — Уйдемте, уйдемте отсюда поскорее. Я не могу больше». Мне показалось, что он вот-вот заплачет, и Боря обнял его за плечи, я взяла за руку, и он успокоился. Когда мы уходили со двора, за нами гнался страшный голос матери Петруца, которая все еще причитала и убивалась, и другой голос, мужской, грубый, который хрипел: «Отвяжись… Убью…» А когда мы очутились на улице, вдруг откуда-то снова вынырнул парень в расстегнутом полушубке и, заглядывая Боре в глаза, спросил: «Ну как, сходил? Уже сходил? Ты Турку знаешь?»

Обратно в город мы шли молча, держась за руки, и всю дорогу мы не задали Петруцу ни одного вопроса. Даже в скрипе наших шагов по снегу было что-то печальное, страшное. Я шла и думала о том, что ему, вероятно, не раз приходилось видеть, как отец торгует сестрой, и он пытался помешать этому, будил мать, дрался с отцом, но что мог поделать тощий, добрый подросток против старого, злого цыгана с сильными руками цвета прокопченной кожи и страшным мутно-льдистым бельмом на глазу? Нет, он слабый, наш маленький цыган. А разве все цыгане сильные? Наш Петруц мало похож на цыгана, и он слабый. Не хилый, а именно слабый. Вот он шагает теперь рядом, я держу его за руку и чувствую, как он все еще дрожит. А впереди темнота и ночная глушь, впереди снежные сугробы и льдины Днестра. А там, за ними, новая жизнь. Там Петруц успокоится. Но разве там страна слабых? Революцию делали сильные, говорил старик Гринев. Но они делали ее, чтобы защитить слабых. Они делали ее для всех, и там, конечно, не будет всего того ужасного, нестерпимого, что есть здесь, в этом занесенном снегом, внешне таком тихом и благополучном городке…

Когда мы собрались все на Комендантской, было уже поздно, и Борис сказал, что нужно торопиться: он договорился со своим рыбаком на двенадцать часов, — если мы опоздаем, тот решит, что мы не придем. Мы разделились на две группы и быстро пошли к Балке, потом спустились в Плавни, и чем ближе мы подходили к Днестру, тем сумрачнее и глуше становились улицы, занесенные снегом, крыши почти сровнялись с сугробами, и все дома были глухие, мертвые, как будто покинутые. Когда мы вышли к Плавням, с востока подул холодный зимний ветер, чувствовалась близость реки, но нельзя было ничего разглядеть, так как не было ни луны, ни звезд. Я посмотрела наверх и увидела темноту, густую сплошную темноту, и мне казалось, что за всю свою жизнь я не видела подобной темноты. Это была какая-то особая темнота, но она не пугала меня. Наоборот, я радовалась и думала, что в такую темную ночь легче будет незаметно перебраться на тот берег. Еще я думала о том, что видела в Борисовке, о матери Петруца и о его сестре, которая спала на земляном полу, пока ее не разбудил старый цыган и те двое. Потом я подумала о матери Жени, о том, что она скажет, когда узнает, что дочь убежала из дому. И что скажут старик Гринев и господин Коган, который так и не взглянул на сына, когда тот уходил из лавки в последний раз. Только о себе я не успела подумать за всю дорогу, а когда мы пришли в Плавни, было уже поздно думать.