Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта - [4]

А поодаль от них стоял мужчина громадного роста, напоминавший то ли быка, то ли медведя. Шитый золотом дворянский мундир, который широко облегал его необъятную фигуру (мундир достался ему от отца, бывшего по стати своей даже ещё выше и объёмней своего наследника) рождал ещё одно сравнение — с солнцем что ли. Во всяком случае, это скорее был не человек, а явление природы. Могучее и страшное.

Между прочим, сей богатырь тоже был Энгельгардт, но прочие члены клана его сильно не жаловали, вот он и стоял отдельно, как бы сам по себе. Сумрачный. Недовольный. Независимый.

Помещик Пореченского уезда Смоленской губернии отставной подполковник Павел Иванович Энгельгардт, в отличие от многих своих родичей, не был состоятельным землевладельцем. Отнюдь. Скорее он был очень небогат и, пожалуй, даже довольно-таки беден. В его основном имении (Дягилево) было всего 77 душ крестьян. Но Энгельгардты сторонились его совсем не поэтому. Причина была в ином.

При всей скудости своих средств, Павел Иванович был знатен и чванлив. Он полагал, что по общественному своему весу никто из Энгельгардтов не может с ним сравниться, что, естественно, родичей его крайне обижало.

Надо сказать, что для чванливости Павла Ивановича Энгельгардта были некоторые основания. Вот, что я имею в виду.

Родной брат его отца (Ивана Андреевича) Василий Андреевич Энгельгардт женился на сестре самого светлейшего князя Григория Потёмкина, и она родила пятерых дочерей. Они-то и стали основными наследницами князя Потёмкина. Были баснословно богатыми и имели особый вес в обществе. Особенно Потёмкин жаловал Александру Васильевну Энгельгардт (говорят, даже был с ней в любовной связи).

Сия Александра Васильевна (по супругу Браницкая), одна из богатейших и влиятельнейших женщин Российской империи, благоволила к своему кузену Павлуше Энгельгардту. Именно она устроила его в Первый Петербургский шляхетный кадетский корпус и вообще оказывала всяческие благодеяния, что вызывало у смоленских Энгельгардтов чувство законной ревности.

Но необходимо назвать ещё одну причину, по которой Павла Ивановича Энгельгардта не жаловали смоленские его родичи.

Он был необычайно страстным поклонником горячительных напитков и особливо «дягилевки» (род охотничьей водки «Ерофеич»), которая производилась его крестьянами.

Можно сказать, что Павел Иванович всегда был навеселе, а когда очень навеселе, то впадал даже в буйство, крушил мебель, а бывало, что и дрался.

Всё это родичам его казалось совсем не комильфо, и они открыто стыдились, что принадлежат к одному роду с этим медведем, охочим до пьяного меду.

И открыто Энгельгардты возмущались тем, что Павел Иванович буквально никогда не расставался с огромной серебряной флягой, на коей был выбит герб рода Энгельгардтов.

Вот и в залу губернаторского дворца, где государь встречался со смоленским дворянством, Павел Иванович не постеснялся явиться со своей неизменной флягой — этим вызовом местному обществу.

Правда, когда государь, отделившись от группы Энгельгардтов, стремительно направился к нему, Павел Иванович мигом спрятал флягу за полу своего громадного шитого золотом мундира.

До того он никогда не был представлен государю, Но Александр Павлович, конечно, был наслышан о подполковнике Павле Энгельгардте, об его отличной службе в ополчении 1807 года и об его винных «художествах».

Беседа императора со скандальным кузеном Александры Васильевны Браницкой была непродолжительной, но милостивой. Александр Павлович спросил у него, что он собирается предпринимать в нынешних тревожных обстоятельствах и не собирается ли покидать пределы своих владений, как некоторые другие помещики.

Павел Иванович отвечал до неприличия скупо: «Государь, куда же я поеду от родной смоленской земли? Тут останусь, и басурману спуску не дам».

При этих словах император приветливо, но молча поклонился Энгельгардту и двинулся дальше. Тут на него налетел высокий, необычайно худой, весь извивающийся змееподобный человек и рассыпался в подобострастных поклонах и приветствиях.

Это был некто Голынский, богатейший землевладелец Могилевской губернии, имевший, впрочем, кой-какую недвижимость в городе Белом на Смоленщине. В царствование Павла Петровича он имел грязные тяжбы с соседями, по решению государя получил триста палок и был посажен в Петропавловскую крепость. Освободили его лишь с восшествием на престол Александра Павловича. Вот теперь при встрече с государем он и изливался в благодарностях.

Правда, Его Величество прервал этот фонтан из приторного сахаристого сиропа и осведомился: «Что же, любезнейший, вы собираетесь делать в нынешних обстоятельствах?» Но Голынский как будто не слышал ничего и продолжал говорить о своих тяжбах, и что был несправедливо посажен за тюремный замок, и что только Его Величество Александр Павлович установил справедливость.

Император досадливо махнул рукой и пошел к выходу из залы. Однако Голынский нагнал его и стал уже теперь болтать что-то в том духе, как он презирает французов, этих легкомысленнейших созданий, и что их нечего бояться. Тут уже государь пустился чуть ли не бегом.