Первые ласточки - [63]

— Страсти-то какие. — Бабушка Анн убрала руку с плеча внука и вздохнула: — Ох-хо-хо!..

— Ну и ну! Как интересно!.. — прошептал Илька.

— Мы до утра не решались выйти из чума — пищалей-то не было в тундре, — продолжала рассказывать Эдэ. — Без пищаля, что против дикаря? Караулили, выглядывали в щели. Наконец с Елисеем вышли, смотрим кругом — вроде нет страшилища. Ушел, наверное, куда-то и быков-оленей унес с собой. А маленькое стадо как будто бы и не тревожилось из-за чудовища. Охота взять оленей-быков, да идти страшно — порожистая Сыня, не попадешь на тот берег. Плюнули — откочевать лучше от Сыни. Решили посмотреть место у лиственницы, где возник он над оленями. Следы большие-большие, плоские, как у медведя. Пальцы расставлены в стороны. Пятки востроватые. Мы взяли да стоптали следы почти до Сыни. Чтоб никто не знал о диком человеке. И откочевали в сторону Саран-Туя. Вот до сей поры и молчала я. Даже и Малань, и Ирка, и Микуль не знали о виденном диком человеке. А тут вон из-за кота даже рассказала сама…

— Правильно, бабушка Эдэ. — Илька ласкал кошку, и вдруг хитро улыбнулся: — А ты не врешь случайно?

— Что ты, что ты! — заторопилась Эдэ, а затем вспомнила о данном Елисею слове ничего не говорить о встрече дикого человека и заулыбалась: — Вру, вру я. Хотела тебя, Илька, позабавить…

Старуха Анн высоко вскинула брови:

— Почему не могло быть? Очень даже могло. Сейчас только вспомнила — слышала я даже подобный случай от остяка Орымко. Голова у него была — на голой макушке волдырь — ударил кто-то во время пьянки дном бутылки и оставил «печать», — Анн засмеялась. — Так этот Орымко рассказывал — он видел сам двух кулей, чертей. Известно, остяки неохотно рассказывают о виденном куле-черте. Но Орымко был под хмельком — мы ехали на каюке по Горной Оби в Лор-Вож — и рассказал о случае в Устье-Войкарах. Как раз мы проезжали это место. Дело было, говорил он, зимой. С ним были две лайки — обе рыжие. Они ощерились, залаяли и бросились вперед. Потом вернулись, потом опять убежали вперед, и опять вернулись. Боязливо, говорит, прижались ко мне и больше не лаяли. И сразу же, дескать, вышли из леса два куля-черта. Тоже рыжие. Один высокий-высокий, выше, наверное, говорит, трех аршин, а другой пониже. Испугался, говорит. Глаза у них даже днем горят красным светом. Они шли, дескать, мне навстречу. Поравнялись со мной и вдруг посмотрели на меня, только глаза сверкнули. Одежды, говорит, совсем не было у них…

— Не было, не было. У нашего белесого тоже, — добавила Эдэ и покраснела — встретилась с глазами Ильки.

А Анн продолжала:

— На теле шерсть длинная и густая-густая. Лицо, как морда, вытянуто вперед. Руки длинные, намного длиннее, чем у человека. Походка не такая, как у людей. Они, дескать, выворачивали ноги при ходьбе. Кричали с выдыханием: «Ур, ур, ур».

— А наш белесый повторял вопрос Елисея, загоготал диким голосом: «Куда ты тащишь оленей?» — опять сказала Эдэ. — А тут только «ур, ур, ур…», говоришь ты?

— Ага, — сказала Анн. — Когда кули-черти прошли, собаки сразу же бросились в юрты…

— Ну-ка, ну-ка! Кули-черти, говоришь? — вдруг неожиданно послышался сзади голос Коктэм-Ваня. Он вошел со стороны калитки и ковыляет на деревяшке к брату Самуилу. Коктэм-Вань без шапки, но в фуфайке и в сапоге, нес на плечах мокрую сеть-важан и мешок с уловом — из мешка торчал хвост огромной стерляди. Остановился: — Вуся!..

— Вуся!.. — ответили ему, а кот почуял свежую рыбу, спрыгнул с колен Ильки и уставился на Коктэм-Ваня снизу вверх.

Старуха Анн покачала головой:

— И Вань пришел послушать про кулей-чертей. Опоздал!..

— Нет, не опоздал я! У меня ведь тоже есть рассказывать что. Например, про тунгу! — улыбаясь, заявил Вань.

— Про какого тунгу? — удивилась Эдэ. — Мы толковали здесь про диких людей…

— Вот дикие люди и есть по-зырянски Ыджыд-Вэрса, по-остяцки кули-черти, а по-ярански — тунгу. — Вань, опираясь на деревяшку, свободной рукой поправил волосы цвета сливочного масла. — Тунгу, а не тунгусы или другие какие северные люди. Старый и бывалый знает — я видел их когда-то перед германской войной, когда еще на двух ногах ходил. Это было около Ныды, почти в Обской губе. Тунгу встречаются осенью, когда темнеет в тундре. Мы промышляли с остяками и яранами на купца, и я видел троих тунгу. Наши чумы окружал высокий трехаршинный тальник. Так вот ночью часто лаяли собаки. Однажды этот лай стал особенно остервенелым. Я спросил у знакомого ярана. «Не все собаки лают, а только черной шерсти. Их у нас в своре три. Выйдем — покажу, на кого они лают. Только смотри не на собак, а на них осторожно, сквозь пальцы». И вот в полночь мы вышли из чума. Уже висела луна — большая, красная. Вдруг снова раздался лай трех черных собак. В нескольких десятках аршин я увидел высокого-высокого человека, а сзади, чуть поменьше двоих. Всего их трое. Смотрю сквозь пальцы. Головы и плечи диких людей выше тальников. Они шагали очень быстро, аршинными шагами, напролом через заросли. Глаза у них горели красным углем. Шерсть черная, густая. Таких страшных и таких высоких людей я никогда не встречал ни раньше, ни позже. Страшилища быстро удалились, даже не посмотрели на нас. Я старика-ярана спросил, мол, что это — лешие? А он испуганно прошептал: «Не смей говорить этих слов. Ты накличешь их. Зови просто „тунгу“. Они приходят сюда каждый год. Живут в лесу под корягой. Разговаривать не умеют, только страшно свистят и кричат: „Ру, ру, ру“».