Первые грозы - [28]

— Охрана есть! Горе одно. Уже четыре поезда ограбили...

— Однако смелые ребята.

— Головорезы, што и говорить!.. Атаманом, говорят, у них какой-то Забей-Ворота...

Подросток просиял и хотел было что-то сказать, но безногий перебил его:

— Хм, да... Забей-Ворота? Фамилия чудная... Придётся, видно, пешком шагать.

Стрелочник сочувственно глянул на костыли.

— Вам далеко?

— А нам до первой станицы. Где люди.— Безногий весело похлопал по сундучку. — Мы, брат, музыканты: поем, играем — скуку разгоняем...

Стрелочник недоверчиво покосился на сундучок, словно думал — шутят с ним или не шутят?

— Ну и чудаки? Какое теперь веселье?

— Э, братец, сейчас само и веселиться, про войну забыть. Показывай-ка дорогу!

Стрелочник проводил их до переезда и попрощался.

— По этой дороге и топайте!.. Перевалите через гору, тут и станица. За вторым перевалом — горский аул. Я все-таки не советовал бы...

Он постоял на переезде, сплюнул и, недоумённо пожав плечами, вразвалочку зашагал к вокзальчику.

Из сумеречных ущелий выползали облака и, клубясь, поднимались над лесом. Влажный туман путался в траве. Невидное солнце подожгло вершины нежным вишнёвым румянцем. Скалистая малоезженая дорога задыхалась под сугробами тёмного, отсырелого валежника, из леса несло гнилым квасом. Когда миновали опушку, безногий, прерывисто дыша, остановился и обождал отставшего с поклажей подростка.

— Устал, Митька?.. Терпи, казак!

— Пустяки,— улыбнулся натужливо Митя.

— Неосторожен ты, брат: чуть было и не ляпнул, чего не следует...

Митя виновато отвернулся, и плечи у него обидчиво вздрогнули.

Сестра заступилась за него.

— Зря ты накинулся, Никита. Не сказал же?

— Ладно, ладно,— смилостивился гармонист, — на всякий случай, как предупреждение... Гармонь поставь, чего ты её держишь в руках.

Митя стоял, не опуская сундука, будто и не слышал ничего.

— Упрямый, — поплевал на ладони Никита и, опершись па костыли, поднял ногу на выступ дороги.

— Давай я помогу нести, — предложила сестра.

Ничего не ответив, Митя поставил сундучок на плечо и шагнул за Никитой. Сестра шла последней. Ей нравилось мужественное упрямство Мити. Она прибавила шагу и заботливо поправила ему завернувшийся воротник курточки. Никита поднимался довольно скоро, и Мите казалось, что костыли для него были даже преимуществом. Но крутой подъём отнимал много сил, и Никита задохся.

— Перекурим, ребята, — предложил он, присаживаясь на камень, — гляди, какой вид отсюда!..

— Замечательно! — всплеснула руками Леля.

Дикие скалы обрывались у самой дороги, туман поднимался, покачиваясь и тая, мокрая крыша вокзальчика нестерпимо сверкала под солнцем, словно вся была покрыта зеркалами.

Железная дорога петлёй охватывала гору и пропадала за поворотом. Отсюда виднелся длинный караван горбатых голубеющих гор, тянувшихся к югу.

— Там, за горами — море...

Глава пятнадцатая

У высокой бронзовостволой сосны, отмахиваясь хвостами от назойливых мух, топтались оседланные кони. За кустом орешника, на раскинутой бурке трое казаков скучали за картами. Молодой черкес в косматых ноговицах прилаживал в подпруге оторванную пряжку. У потрескивающего костра, присев на корточки и отворачиваясь от едкого дыма, помешивал в котелке кулеш со свининой широколобый казак в серой, отброшенной на затылок папахе, перекрещённой сверху золотым позументом.

— Эй, Хаджи, — позвал он черкеса, — как по-вашему, по-бусурманскому, пост называется?

Черкес насупленно вытянул зубами застрявшую в коже иголку и нехотя ответил:

— Рамазан.

— А байран чево такое? — не унимался кашевар.

Черкес заколол иглу в бешмет повыше газырей и обмотал её остатком нитки.

— Байрам?.. Разговение.

— Гы, значит сяводня у тебя рамзан, а у нас — байран?..

— Отчего? — спросил мелкоглазый казачишко, тасуя колоду.

— Закон. Им аллах запретил свинину кушать. Хотя Хаджи отведает с нами свининки и плюнет на своего аллаха...

Черкес покосился на котелок и с омерзением сплюнул на траву. Казаки захохотали.

Черкес повернулся к костру спиной, шея его заметно побагровела.

— Отведаешь, што ля?

— Ти сама свиня! — огрызнулся Хаджи.

Кашевар сердито вызволил из варева дымную ложку и вызывающе прищурился:

— Ну, ну, свиное ухо! Знай, с кем гутаришь!

Черкес, отпустив нитку, отошёл к лошадям примерить подпругу. Казаки косились, наблюдая исподтишка, как он снова, без дела, то снимал, то надевал седло.

— Што, ай поденно нанялся? — взвизгнул мелкоглазый, хлопая картой.

— Чем даром коня тревожить, подъехал бы на перевал, глянул, — сказал широколобый, снимая с палки булькающий котелок. — Вечерять всё одно не будешь.

Хаджи будто ожидал этих слов: приладив подпругу, он махнул ногой, как крылом, и легко поднялся в седло, объехав поваленную березу, он пустил своего серого коня иноходью, постепенно скрываясь за кустами. Кашевар восхищённо следил за ним.

— Ох, и сатана, здоров ездить! Струна!

Пригибаясь к самой гриве коня, чтоб не зацепиться головой за ветви, и озлобленно натягивая повод, Хаджи выехал на дорогу. Остановив жеребца, он прислушался к шорохам и тронул рысью на перевал. Отсюда, в синей вечерни мгле, виднелся родной аул. Дорога круто срывалась вниз, пропадая в густой заросли леса. Там, где тонули в тумане деревья, тускло, как брошенная в траву шашка, отливала серебром река. На самом берегу, в широкой плодородной долине притаилась по-паучьи станица. Паутинка дороги тянулась из станицы, вползала на седловину высокой двугорбой горы, где, скованный скалами, робко висел аул.