Бурые от дождя заборы, полувысыхая, линяли под солнцем, на улице стояло томительное безлюдье, Митя оглядывался по сторонам, но нигде ни одной души не было — улица словно вымерла. Вот семешницын двор, с утоптанной возле ворот площадкой, здесь он постоянно обыгрывал соседских ребят в альчики.
На Сашкиных воротах, изображая флаг, качалось молочное байковое одеяло. Сам Хорьков, по-видимому, только что прибивавший одеяло, стоял с лестницей на плечах. Заметив пленных, он быстро скрылся в воротах и вскоре появился, держа за хвост сплюснутую дохлую кошку. Его ушастая голова торчала на туловище, как глобус на подножке. Обождав обозников, он раскрутил кошку, прицеливаясь в середину кучи, но швырнул неудачно и чуть не выбил из седла гололобого. Тот повернул коня, догнал испуганного Хорькова и остервенело начал полосовать его плетью: Сашкин отец еле добежал до ворот.
Три Полиных окна с белыми опущенными занавесками отражали топающих по луже обозников. Лужа сияла, до краев налитая солнцем, на стеклах окон вспыхивали серебряные огоньки брызг. Митя с надеждой вглядывался в окно с открытой форточкой, но занавеска там висела недвижно. Чуть отстав, Митя присел на корточки и крикнул под лошадь тоскующим зовом:
— По-оля!..
Никто не откликнулся. Митя позвал громче:
— По-о-оля!
Широкое копыто расплющило жидкое солнце, забрызгав Митино лицо. Конвойный казак легко подтолкнул его:
— Ходи малец, не скули понапрасну!
Оглядываясь и отставая, Митя с болью уходил от знакомых окон. Тихо подплыла калитка с железным кольцом. За решёткой палисадника щипал траву шалаевский телёнок. Вот оно и крыльцо. В полуотворенную калитку шмыгнула кошка. Где же мать?.. Митя растроганно глядел на свой дом. Не помня себя, он рванулся к калитке, но спину обожгла горячая плеть.
— На место, окаянная душа!
Спотыкаясь, с приподнятыми плечами, горестно зашагал Митя с толпой пленных обозников и долго ещё оглядывался на родное крыльцо.
На балконе серого четырехэтажного особняка стояли две' дамы и с ними подтянутый офицер без фуражки, с белокурой бородкой. Молодая тонкобровая девушка слушала его, распахнув ресницы, дама в черном платье рассматривала проходивших в лорнет. Увидев Митю и сестру милосердия, она полуобернулась к офицеру. Он вежливо выслушал её и что-то ответил, по-видимому, остроумное: обе дамы рассмеялись.
На главной площади расположился артиллерийский обоз. Пятеро солдат разрывали братскую могилу, сравнивая её с землей. Чугунный памятник, опутанный веревками, лежал набоку: отломанную с него звезду насмешливо примерял к груди юноша в английской шинели. Деревца, насаженные в маевку школьниками, были поломаны и обглоданы лошадьми. Трехцветные знамена полыхали на домах, солдат в подкованных ботинках обтягивал вывеску парткома снежно-белой парусиной с надписью: «Комендант города». Из парадного вышел тонконогий офицер с двумя звездочками на погонах, нарисованными химическим карандашом, сожмурился от солнца и, выслушав казака с лычками, коротко приказал:
— К вокзалу!
Сам он пошёл по тротуару, озабоченно потирая ладонью высокий бледный лоб.
Дробно стуча сапогами, повстречался взвод пехоты, направлявшийся к мосту.
На станции отобрали восьмерых пленных и под охраной двух казаков погнали чистить отхожее место. Митя услыхал из-за двери боязливый вопрос обозника:
— Господин казак, чем же чистить, лопатку бы?
— Руками, руками — чево застеснялся? Сами нагадили, сами и убирайте, ну!
Остальных повели к тюрьме.
У Мити подгибались от усталости ноги, звенела голова, в тумане проплывали сверкающие витрины и нарядные вывески шашлычных.
Митя лежал на холодном кирпичном полу. Сестра ухаживала за ним, по-матерински облепляя лоб мокрым платком. Обморочная бледность Митиного лица тлела в темноте призрачным пугающим светом. Арестованные гудели, чадили табаком, робкие огоньки вспыхивали от затяжек и гасли.
Митя поднимал вялые веки и обводил камеру взглядом безразличия и отчужденности: люди громоздились, как мешки в амбаре, — серые, одинаковые. Они гудели, кашляли, чесались. Мите было скучно. Вот умрет он, никому не нужный, оставленный всеми, и будет хорошо. Вынесут его из камеры под мышки, как редактора, и повезут на кладбище. Народ будет останавливаться и спрашивать: «Кого это везут хоронить?..» А сестра (она, конечно, за гробом идёт) печально ответит: «Везут в том гробу одного молодого человека и героя — Дмитрия Муратова». — «Ай-яй, — начнёт удивляться народ, — такой юный и уже герой, — отчего же он, родимый, помер?..» — «Белые замучили, — ответит сестра, — есть не давали...» Народ заволнуется, ахать начнет, некоторые немедленно домой побегут и притащут хлеб, яйца и венок. Из колбасы. Всё это положат на него и следом пойдут, переговариваясь вполголоса. А он незаметно откроет глаз и кусь-кусь колбаску. Пока донесут до кладбища, а веночка-то и нету...
Митя тускло улыбается и приятельски гладит сестру по руке. Она низко наклонилась к нему, тронутая припадком нежности:
— Ты что?..
В её ресницах перебегают синеватые искорки.
Митя опускает веки и безмолвно продолжает гладить её руку: ему хорошо...
