Первые грезы - [39]

- Да.

- A что в ней было?

- Странный вопрос! - вся вспыхнув, огрызается та. - Что в сумочке обыкновенно бывает? Носовой платок!

- А, тем лучше для тебя, потому что я, видишь ли нечаянно села на нее, - спокойно и хладнокровно заявляет Шура.

- Как села?

- Да так, как обыкновенно люди садятся. Вот она и лежит на том самом стуле.

Увидав свою злополучную пошетку, поняв, что в ней произошло, a также, что и мы все поняли, Грачева сперва становится совершенно зеленая, потом густо, мучительно краснеет, поспешно выходит из комнаты и идет к ожидающей ее в соседнем, неосвещенном, классе Пыльневой. Там, как оказалось, происходило следующее:

- Иди же скорей, Грачева, где ты запропастилась? Некогда ведь, скоро начнут, a я тебе говорю, минут пятнадцать пройдет, пока подействует. На, вот, только возьми совсем, совсем немножко на палец и сильно разотри.

- A блестеть от нее нос не будет? Ведь это жир?

- Вот глупости, конечно, нет! Наконец, водой потом сполосни. Ну, что, намазала?

- Да, только ужасно щиплет.

- Отлично, так и надо, это начинается действие, через некоторое время всю красноту выщиплет.

- И горит как!.. Ай!.. Нос стал совсем горячий! Вдруг весь вечер гореть будет?

- Вздор! Вот нетерпеливая! Говорю, надо обождать минут двадцать-тридцать, самое большое сорок. Посиди тут впотьмах, никто, ничего не увидит.

- Ты раньше говорила, минут пятнадцать-двадцать, теперь уже говоришь тридцать-сорок, - жалобно вопит Таня.

- У меня в пятнадцать прошло, но y всякого носа, как и y всякого барона, своя фантазия, своя натура. Посиди тут, я скоро опять приду.

Публика, между тем, начинает постепенно съезжаться. На сцене все приводится в порядок: в буфете идут приготовления к чаю, чтобы потом, когда занавес поднимется, быть свободным и иметь возможность посмотреть происходящее на эстраде.

- Что это Грачевой нет? - недоумевает Клеопатра Михайловна. - Где же она, наконец? Позовите ее. Раз взяла на себя известные обязанности, так должна добросовестно и выполнить их.

- Грачева, Грачева, ради Бога иди! Тебя требуют туда сию минуту, что-то, видно, важное случилось, ты необходима! Там и Андрей Карлович, и Клеопатра Михайловна. Скорей! - припугивает ее Пыльнева.

- Да как же я пойду с таким носом?

- Да что же с ним?

- Да все горит.

- Разве? Не может быть!

- Право, как огнем горит.

- A что, мыла?

- Нет.

- Так пойди же, помой.

- Да как же через коридор идти?

- Ерунда, ничего уже не может быть заметно, это только ощущение осталось, ты на него не обращай внимания. Идем, мойся скорей да и бежим к «Клепке», a то еще неприятности будут.

Вдруг глазам нашим представляется очаровательное зрелище: робкая, несколько сконфуженная, появляется Грачева; на бледном лице ее огненно-красным пылающим маяком горит нос. Взоры всех невольно сосредоточиваются на этом ярком, блестящем предмете; соответствующие возгласы слышатся кругом; малыши бесцеремонно ей прямо фыркают в лицо.

- Клюква ягода, клюква! - раздается голосок нашей первой шалуньи, седьмушки Карцевой. Окружающая ее свита малышей заливается звонким смехом.

Таня делает поползновение достать носовой платок, но, очевидно, рука ее въезжает в клейкое «тюки-фрюки», облепившее его кругом; она выдергивает ее и, прикрыв свой пламенный лик злополучной сумочкой, бегом бежит в умывальную.

- Господа участвующие, на сцену! - несется голос Елены Петровны, распоряжающейся действующими лицами.

Я поспешно лечу, хотя не мне начинать, наоборот, мой номер последний в первом отделении.

Публика почти вся на местах. Вот сидят генералы на синей подкладке - это все наши, учебные. Но есть и на красной - те, кажется, опекуны, почетные попечители и тому подобные. Вот рядом с Сашей Снежиным Николай Александрович, приглашенный мной. В дверях стоят учителя. Вот и Дмитрий Николаевич! Господи, какой он сегодня красивый, в новом, элегантно сидящем на нем, темно-синем с золотыми пуговицами сюртуке! То и дело во всех углах залы мелькает босенькая головка Андрея Карловича, он, по обыкновению, всегда торопится и, действительно, всюду успевает.

Первое отделение - декламация и пение, второе - сценка из Островского и шествие гномов. Занавес взвивается. Поют, конечно, «Боже Царя храни». Затем в русских костюмах трое малышей изображают «Демьянову уху». У Демьяна и Фоки подвязаны окладистые, рыжеватые бороды, на головах парики в скобку; бабенка в сарафане и повойнике; все они уморительны и читают бесподобно. Публика в восторге, просит повторить. Дмитрию Николаевичу тоже, видимо, нравится: я вижу, он смеется, и лицо y него веселое. Следующий номер - Люба, которая тепло и просто читает «Стрелочника» и заслуживает громкие рукоплескания. Потом поют. Затем опять два очаровательных малыша - «Стрекоза и Муравей»; особенно хороша стрекоза, тоненькая, грациозная, с вьющимися, золотыми волосиками и прозрачными, блестящими крылышками. Их тоже заставляют повторить. Опять поют и, наконец, - о ужас! - я…

Выхожу, кланяюсь. В первую минуту вся зала, все присутствующие сливаются y меня в глазах; я никого не различаю и боюсь даже увидеть отдельные, знакомые лица; сердце быстро-быстро бьется и, кажется, не хватает воздуху. Я глубоко вздыхаю, перевожу дух и начинаю: