Первые грезы - [13]

Запестрели между темной, притомившейся листвой яркие коралловые сережки. Словно пестрые бабочки, кружатся в воздухе прихотливо раскрашенные затейницей-осенью листья все ниже, ниже и вот садятся они на темную поверхность безмолвного, задумчивого прудика, и таким нарядным, таким особенным кажется он в этом непривычном, своеобразном убранстве. Всюду, кажется, в самом воздухе даже, разлито мягкое золото; словно сквозь решето, пробивается оно через кружевные листья, ложится светлыми пятнами на темную землю, горит в голубом небе и блестящими, перегоняющими друг друга огоньками резвится на поверхности воды. Сама красавица, всегда нарядная, художница-осень любит всех наряжать и на пути своем убирать все своей пышной, прощальной, задумчивой прелестью.

На душе так тихо-тихо, будто сладкая нежная грусть притаилась где-то в уголочке ее. Кажется, и на Николая Александровича окружающая обстановка так же действует.

С отъездом Володи затих шумный ураган веселья, и мы присмирели. Сегодня вечером мы опять сидели вдвоем на нашей скамеечке, первый раз после долгого промежутка, первый и… последний раз. Жаль, хорошо тут жилось!..

Весь день провела сегодня y своих старушек. Мы раскладывали наши прощальные пасьянсы, я сразилась в «66» (карточная игра) с Ольгой Николаевной, читала им газету и была законтрактована на вечернее чаепитие. Звали, конечно, и мамочку, но она, бедненькая, совершенно заморилась с укладкой вещей, y нее страшно разболелась голова, a в таких случаях ее спасенье компресс на голову и лежанье в абсолютной тишине.

Николаю Александровичу было весь день, видимо, не по себе, говорил он очень мало и тихонько сидел в качалке.

- Что с тобой, Nicolas? - несколько раз озабоченно осведомлялись обе старушки.

- Что-то голова сильно болит, - каждый раз тем же ответом отделывался он; к концу чая он попросил позволения пойти покурить и исчез.

- ChХre (Дорогая) Мусенька, попробуйте вы от Nicolas узнать, что с ним такое, может быть, y него приготовляется какая-нибудь серьезная болезнь, ведь все с головной боли начинается. Вы его так осторожненько повыспросите. Или, может быть, y него какие-нибудь неприятности? Впрочем, откуда?

Я направляюсь в сад, но по дороге останавливаюсь в коридоре, y дверей, ведущих в маленький кабинет старушек. Там темно; только в углу перед большой иконой горит лампадка; мягкий голубоватый свет, чуть колеблясь, разливается по комнате. В кресле, y самого окна, я различаю силуэт сидящего человека.

- Это вы, Николай Александрович? - окликаю я его.

- Да, я… Войдите, Марья Владимировна.

Я переступаю порог, делаю несколько шагов и останавливаюсь против окна, почти около самого кресла.

Он продолжает молча сидеть. Я смотрю на него, и сердце y меня сжимается: от дрожащего ли голубоватого пламени лампадки или от другой какой причины, но лицо y него такое грустное, такое страдальческое, будто какие-то печальные тени пробегают и колышутся на нем. Невольно я делаю шаг вперед и протягиваю руку.

- Николай Александрович, что с вами? - тепло и искренно спрашиваю я. Мне так жаль его в эту минуту.

Он тихо, осторожно берет мою руку:

- Что со мной?.. Больше, чем я сумею сказать…

- Почему вы такой грустный? Случилось что-нибудь?

- Случилось то, что вы завтра уезжаете, что конец этому светлому, незабвенному времени, случилось то, что… я люблю вас.

Он замолчал. Сердце мое громко-громко билось, что-то внутри так тихо и радостно дрожало. Я безмолвно смотрела прямо перед собой в открытое угловое окно.

Окончательно стемнело. Во всех дачах позажигали огни, и они, пробиваясь сквозь густую зелень кустов и деревьев, тепло и приветливо сверкали своими огненными глазками.

- Вы сердитесь? - тихо прозвучал его голос. - Не сердитесь, пожалуйста, - и, тихо прижавшись губами к моей руке, он осторожно выпустил ее. - Пройдемте в. сад проститься с нашим любимым уголком.

Он поднялся, и мы молча, медленно побрели по темному саду. Безмолвно же просидели мы некоторое время.

- Боже мой! - наконец заговорил он: - я прямо представить себе не могу, что ни этого сада, ни скамеечки, ни пруда, всего того, с чем сжился, сроднился, сросся душой, всего этого больше не будет. Сколько тут передумано, пережито! A потом ночью: сон бежит, a мысли, грезы сливаются, словно обгоняют друг друга, сплетаются, рифмуются и требуют выхода из глубины души. Вчера, например… Хотите, я прочту вам то, что сложилось y меня вчера, когда я долго-долго думал… О чем?.. О ком?.. - говорить лишнее. Я постараюсь припомнить. - И, словно читая слова с какого-то ему одному видимого, заветного листка, он начал:

Как желал бы навек я продлить

Сладкий миг роковой с нею встречи,

Как желал бы всегда говорить

Эти первые, робкие речи.

А, прощаясь, все руку ей жать,

Все желать ей чего-то бессвязно

И как будто чего-то все ждать,

И глядеть на нее неотвязно.

A потом до рассвета, всю ночь

Вспоминать ее каждое слово,

То на миг отгонять ее прочь,

То восторженно звать ее снова.

И, заснув в чародейских мечтах,

Вспоминать первый миг с нею встречи,

И румянец на нежных щеках,

И улыбку, и милые речи…

Опять так особенно звучал его голос, так красиво, глубоко. Опять мы оба примолкли, словно застыв; было тихо-тихо. Вдруг среди безмолвия ночи резко застучали по листьям капли дождя, быстрей, быстрей, и, пробужденная от ночной дремы, зашелестела над нашими головами густая, зеленая чаща.