Первостепь - [6]

Длинное узкое облако наползало на солнце, такое же грузное, как отступивший бык. Пробежал ветерок, кусты встрепенулись, зашуршала оставшаяся листва. Две жёлтые львицы бежали к кустам, а третья львица застыла с другой стороны. Смотрела, как пятится солнце, как прячется – не хочет видеть светило, как только что бык не хотел, как не хотела сама Сильная Лапа, никто не хотел. На измятых кустах качался изодранный львёнок, распоротый пополам – и теперь уже он не хотел. Ничего не хотел. Не хотела душа его здесь оставаться. Отыгралась уже. Оставила мясо назойливым мухам – и улетела. Куда-то туда, где пряталось солнце… Куда-то туда, куда львице не углядеть. Никак не углядеть. И Сильная Лапа глядела другое. Стала медленно приближаться, с каждым шагом принюхиваясь, будто там всё ещё прятался невидимый бык. Но не прятался. Детское тельце валялось в траве, ещё одно равнодушное тельце, мясо для мух вместо Пятнистой. Сильная Лапа обнюхала трупик, даже лизнула, будто пытаясь подбодрить или понять, как может так произойти, как такое случается, что детёныш становится мясом для мух – но она всё же знала, как такое бывает, с нехотью знала, как другие детёныши превращаются в мясо, для-неё-в-мясо, и не детёныши тоже, она это знала, но не такое, не так. Подбежала Прыткая, зарычала, оттолкнула. Тоже стала облизывать, тоже подбадривала. Тщетно. Не верила Сильная Лапа. Прыткой – не верила. Муторно было в её животе, и в голове – и повсюду, даже в небе, где совсем исчезло солнце. Дурно пахли кусты, противно, мерзко смотрелись, изломанные. Она отрывисто низко рыкнула, призывая Детёныша, но никто не отозвался. Будто стон, этот рык. По-разному рыкает львица: как охотница, как неустрашимая… и как мать. Когда львица рыкает как мать, словно стонет она. Будто хочет сказать: «Где ты, родной? Где ты? Вернись!» Снова принюхалась львица и снова рыкнула над самой землёй, чтобы стон покатился, заскользил над корнями, протиснулся между травинок – повсюду, где может быть он, где услышит и где поймёт, как он нужен, где отзовётся. Но вновь не услышал. Не отозвался. Дурно пахли кусты, противно, мерзко. Спряталось солнце, воздух набух, будто вымок в смраде, пропитался болотом. Не хотела львица ничего видеть, не знала, что делает. Только рыкала над землёй, только стонала. Раз за разом стонала без устали. Звала детёныша.

И вдруг тявкнуло рядом что-то знакомое, так близко – и львица тут же шагнула туда.

Её Детёныш, будущий лев, сумел выжить. Маленькие глазёнки испуганно бегали и шарахнулись в сторону даже от матери – львёнок снова прижался к земле, несмышлёныш, но мать уже стала с ним рядом и вновь могла защитить. Ото всех защитить. Без разбора.

Ото всех.

И он вспомнил её, лизнул в мокрый нос; она тоже лизнула его, потом облизала всего. Весь его страх нужно было ей вылизать, весь оставшийся страх. Она с радостью делала это, с огромной радостью. С радостью огромнее быка. Огромнее всего.

И опять солнце выпласталось из-за облаков. Вновь где-то там пели птицы. Вновь стрекотали кузнечики.

****

Ледяная пустыня кроваво сверкает под низким западающим солнцем мириадами маленьких радуг. У подножия ледяной горы Мира выпал первый снежок. Липкие белые мухи танцуют в причудливом танце, долго-долго кружатся, а потом медленно нехотя падают, укрывая своим одеялом ещё не остывшую землю. Теперь она будет спать, эта земля. Долго спать.

Большущий бурый медведь разгребает снег мохнатой лапой и собирает своей страшной пастью траву. Маленькой травке снится покой – и теперь она обретёт этот покой в животе у медведя.

Самому лоснящемуся от жира косолапому тоже хочется спать. Глаза его уже мутные, избегают смотреть на стелящееся над снегами красное солнце, ищут, где спрятаться. Наелся медведь. На всю зиму наелся. Уходит.

Вслед за медведем на снегу появляются волосатые люди. Они невысокого роста, но могучи в плечах, у них длинные мощные руки и короткие крепкие ноги. Головы тоже у них необычные: небольшие глаза глубоко вдавлены, лоб просторный, покатый, скулы широкие, прямо медвежьи, нос мясистый. Крепко сбитая голова выглядит слишком большой, и кажется, будто она растёт сразу из плеч, из-за неё почти не видно шеи. Трудно схватить за горло волосатого человека. Трудно пробить его голову даже хорошей мамонтовой дубиной. Крепкие люди. Несокрушимые. И животы у них тоже могучие. Много жира они накопили на долгую зиму.

Волосатые люди собирают ту же траву, что не успел доесть медведь. Они тщательно срывают каждую пожухлую травинку, набирают по полной жмене и пихают в грубые меховые сумки, висящие на их голых плечах. Ловко работают волосатые люди, проворно.

А медведь уже добрался до своей пещеры. Последний раз встал перед входом, поднялся на задние лапы, оглядывает свысока заснеженную равнину, глядит вперёд, по солнцу. Огромный зверь. Устрашающий. Даже горб у него на спине вздулся, как у сытого мамонта. Спать теперь будет медведь. Долго спать. Покуда не кончатся зимние бури, покуда высокое новое солнце не явится там, куда он сейчас вглядывается. Но уже перестал вглядываться. Опустился, пыхнул, тяжело развернулся, пригнул морду к земле и вошёл в своё логово. Больше не видно медведя.